Нина Молева - Левицкий

Ошибка памяти (сразу у нескольких?) или цепко захваченная подсознанием необычность имени, может быть, надписи, формы памятника или родственных обращений? Письмо с Васильевского острова может прийти — чудом и не прийти никогда. И все-таки удивительное чувство реальности. Значит, еще совсем недавно и все те годы, когда шел спор о месте смерти художника, могила существовала, и как иначе: жил на Васильевском, значит, и похоронен должен был быть там же. Многих ли везли в те годы через Неву на лодках — мосты появились потом — дорогое, далекое и ничем не оправданное путешествие. И могила затерялась как раз тогда, когда нашлась отметка в приходских книгах — день смерти художника и похороны на Смоленском кладбище. Все рядом, и все несовместимо.

За воротами широкая, уходящая в зелень дорога. Прихотливые развороты аллей. Волглая изморозь словно ускользающих под землю цементных плит — Петровская, Ксеньинская, Церковная аллеи… Под сплошным навесом кленов и лип душный и терпкий запах мокрой коры. Белесые букеты буйно разросшегося папоротника. Темнота перепутавшегося с кустами замшелого камня. Около отливающей анилиновой синевой церкви огромная гранитная платформа. Проржавевшая решетка с крошечной осыпающейся ржавчиной калиткой. Повисшие в воздухе ажурные ступени. Можно не подниматься, и все-таки… В углу камень — «Варнек Николай Александрович родился… умер…».

Плита под ногами поскрипывает плотным слоем перегнивших листьев, слежавшегося песка. Буквы с трудом прощупываются ломающейся палкой: «Варнек Алекс…», тот самый, кто заказал портрет Левицкого для Академии, может быть, написал и лицо на нем. Отец и сын — оба художники, хоть и по-разному оставившие о себе память в искусстве. Сын, далеко не равный отцу по таланту, хоть и был учеником Карла Брюллова. Отец — талантливый живописец, неизменный почитатель Левицкого. Необычная и снова реальная памятка об ускользнувшем от всяких почестей и даже простой памяти прославленном портретисте.

А ведь они уходят из жизни почти одновременно: Левицкого не стало в апреле 1822 года, Боровиковского — всего тремя годами позже. Одно и то же Смоленское кладбище стало местом их погребения. Только смерть Боровиковского была отмечена, вызвала сочувственные слова некрологов, и на могилу его легла плита с надписью: «На сем месте предано тело Советника Академии художеств Владимира Лукича Боровиковского, скончавшегося на 68 году от рождения в 6 день Апреля 1825 года». Смерть Левицкого осталась незамеченной, как в свое время и кончина Рокотова в Москве. Кстати, в эти последние свои годы Боровиковский работал над иконостасом для Смоленской кладбищенской церкви, который, однако, остался незаконченным и перешел в таком виде в Русский музей. Но для Левицкого запись в церковной книге стала единственной памятью об ушедшем из жизни уже забытом и, казалось, ставшем ненужным мастере.

И все-таки «пустого двадцатилетия» не было. Не было творческого умирания от холста к холсту. Не было и забвения. Был приговор, способный ввести в заблуждение, удержаться на годы, но не утвердиться в истории. Имя «подозрительного» художника может вызывать опасения у современников, отталкивать предупрежденных администраторов от искусства и предусмотрительных критиков. Но как долго способна существовать подобная плотина? Вместе с увлечением брюлловскими портретами в тридцатых-сороковых годах прошлого века всплывает память о блистательной маэстрии полотен Левицкого — их композиции, натюрмортах, непревзойденном искусстве воспроизведения каждого материала.

На первой же международной выставке 1862 года в Лондоне, в которой принимает участие Россия, сказочными жемчужинами вспыхивают смолянки, рождающий разговор о Рембрандте портрет священника 1779 года. И хотя критики имеют прежде всего в виду характер живописи с ее сочными светотеневыми эффектами, они правы по существу: невольное воспоминание о великом голландце возникает в связи с глубиной психологического решения Левицкого. Это художник, которого я глубоко уважаю, — казалось бы, неожиданно отзовется о Левицком И. Н. Крамской, в принципе далекий от интереса к собственно живописным, представлявшимся ему формальными, проблемам. «Разве не поэт Левицкий? Какие и как у него переданы женщины!» — с полной мерой свойственной ему увлеченности откликнется уже на рубеже XX столетия Константин Коровин, видевший дорогу искусства в эмоциональной насыщенности и выразительности цвета. Разные живописцы, разные поиски и свершения в искусстве, разные грани мастерства и художнического прозрения Дмитрия Левицкого, за которыми всегда стоял человек во всей определенности неповторимого своего характера, во всей значительности своего человеческого «Я».