Кира Куликова - Алексей Яковлев

По праздникам приглашались в парадное хозяйское «зало», где, по свидетельству Башуцкого, в главном углу, под иконою, пред коей теплилась лампада, стоял стол, с утра до поздней ночи накрытый скатертью. Родственники и гости трижды с поклонами осеняли себя крестом пред иконою, потом кланялись на все стороны. Когда входил старший в семействе — разговоры прекращались. Все вставали, шли ему навстречу, сажали в главный угол. «Речь вполне ему принадлежала». Он давал советы. Когда же молчал, «никто не хохотал и не говорил громко. Необходимым следствием подобного поступка была бы дурная о человеке молва или приобретение названия неуча». Обеды кончали тостами, в коих призывали «благословение бога на отца-государя и Россию, потом пили здоровье старшего; при каждом тосте вставали, при многих дружески целовались…» И молились, молились, молились. Дома перед иконами. В церквах. По утрам. По вечерам. Усердно просили бога простить грехи. И… снова грешили, нарушая библейские заповеди каждодневным обманом.

Вероятно, на первых порах мало чем отличался по внешним признакам от торговой братии и Алексей Яковлев. Подобно другим сидельцам, подражал старшим в манерах, в разговоре, в одежде. Играл на балалайке, в шашки, в карточные «короли». Не отказывался от рюмки, подкрепляя выпитое излюбленной купцами ссылкой на слова, сказанные якобы еще самим Владимиром Мономахом (хотя вряд ли они знали, кто такой был этот самый Владимир Мономах): «Вино есть веселие для русских, не можем быть без него». И так же, как они, молился. Впрочем, не совсем так. Пожалуй, именно здесь и начинался тот водораздел между Яковлевым и большинством его купеческих собратий, который с годами будет все шире разрастаться.

В Алексее Яковлеве с ранних лет начала выявляться натура восприимчивая, тонко чувствующая. Обладая превосходным голосом и врожденным слухом, он пел на клиросе, самозабвенно погружаясь в торжественное звучание церковных хоров. Читая старославянские тексты библии, которая на протяжении всей жизни была его настольной книгой, он пытался осмыслить ее сказания, соотнося их с окружающей жизнью. Увлеченность церковными текстами вскоре привела его к запойному чтению вообще. Он выпрашивал книги повсюду: у покупателей, у знакомых купцов, у сидельцев. Легче всего было получить грошовые жития святых. Недорого стоили торжественные оды. Он постоянно декламировал их вслух. Заучивание чужих виршей скоро перешло в одержимость собственным стихотворством.

Для людей артистического склада необычайно важными оказываются впечатления от окружающей среды, которые они впитывают с особой страстностью. С особой страстностью впитывал их и Яковлев.

Санкт-Петербург был юн. Он не успел отсчитать первой сотни лет со дня своего рождения. Но он был зрел. Он избежал ошибок постепенности. Вбирая в себя мудрость предшествовавших веков, новая столица России черпала из опыта других городов мира уже достигнутое. Спокойная простота творений Трезини мирно уживалась с пышной причудливостью дворцов Растрелли. Изящная легкость церквей Ринальди подчеркивала величественную мощь зданий Кваренги. Даже купеческий Гостиный двор, построенный Валлен-Деламотом в 1785 году на Невской перспективе, и тот с полным правом мог считать себя произведением искусства. В простоте его линий была своя гармония, в толщине стен — свой смысл. Он точно отвечал назначению. И органично вписывался в архитектурное окружение.

Молодой Яковлев каждодневно оказывался в одном из самых красивых мест Санкт-Петербурга: на набережной Невы у Летнего сада. Там, вблизи дворцовых прачечных заведений, около которых протекает Фонтанка с переброшенным через нее мостом (до сих пор носящим название Прачечного), по свидетельству приятеля Яковлева Григория Ивановича Жебелева, Шапошников снимал помещение для своей лавки.

С именем Григория Ивановича Жебелева будет связана вся дальнейшая биография Яковлева. Они познакомились, по всей видимости, во второй половине восьмидесятых годов (когда нашему герою было лет шестнадцать-семнадцать) и пронесли свою дружбу до дня смерти Алексея Семеновича. Жебелев умер девяностолетним стариком, на сорок лет пережив своего знаменитого друга. Но и в конце жизни память неизменно возвращала его к «любимому Алексею». Именно ему обязана история русского театра сведениями о юношеских годах Яковлева.

За пять лет до смерти на пяти листах почтовой бумаги мелким убористым почерком написал Григорий Иванович свои воспоминания. К сожалению, до нас они дошли только в пересказе газеты «Санкт-Петербургские ведомости», опубликовавшей очерк, посвященный Жебелеву, в 1857 году — через неделю после кончины Григория Ивановича. Оригинала его воспоминаний найти не удалось. Но и в газетном пересказе, обильно оснащенном цитатами, они представляют большой интерес.