Лев Бердников - Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига первая

Надо заметить, что “бессребренник” – это не про Ивана Семеновича сказано. Он знал, что фасон его мундира оживлял у вдовствующей императрицы Марии Федоровны память о горячо любимом муже, а для Александра I служил немым укором из-за его невольной вины в цареубийстве отца. И он не преминул этим воспользоваться – добился того, что эти августейшие особы изъявили готовность определить детей Брызгалова в самые престижные учебные заведения Петербурга. При этом оборотистый бригадир, прикинувшись нежным родителем (каковым никогда не был), объявил, что расстаться с детишками никак не сможет, и получил на их “надлежащее воспитание” весьма внушительную сумму. Однако денежки на попечительство прикарманил, а воспитание чад ограничил начатками русской грамоты, которые сам же втемяшивал в их большие и на диво бестолковые головы при посредстве своей знаменитой трости, которую изящно называл “портером”. [2]

Брызгалов не гнушался и тем, что давал деньги в рост, а в те времена это почиталось делом презренным. Был он одержим и какой-то неукротимой страстью к попрошайничеству. Причем выпрашивал даже предметы, вовсе ему не надобные. Читать он не любил, а вот у своего давнего знакомца, действительного статского советника Михаила Киселевского, клянчил то книгу, то журнал, то афишку, то какой-нибудь печатный придворный церемониал – откроет титул, глянет на гравированные картинки, прошелестит страницами, и на полку! А как-то выпросил у него “Историю государства Российского” почтенного Николая Карамзина, просмотрел том, да и вернул обратно, сказав, что сказку об Илье Муромце он, “по чувствиям своим, более одобряет”.

Когда 7 ноября 1824 года в Петербурге случилось наводнение, ему удалось спасти почти все свое имущество, в том числе и парадный малиновый мундир. Между тем, он подал прошение императору Александру I, в коем исчислил свои якобы невосполнимые потери, присовокупив к ним и помянутый мундир, за который просил немалую сумму. И обернул дело так, что, будто бы, он, Брызгалов, еще и о государственной экономии печется и даже выступает в роли филантропа: “Всепокорнейше прошу повелеть выдать мне на мундир лишь две сотни рублей, – настаивает он, – обходится же он ежегодно казне в три сотни, и, таким образом, одну сотню я жертвую людям, потерпевшим от ярости водной стихии”.

Надо сказать, Иван Семенович часто напускал на себя личину благотворителя и человеколюбца – и все корысти ради. Рассказывали, что он выманил из деревни свою единокровную родню – престарелую тетушку, сестер и племянниц, – и поселил их в своей квартире, оказалось, для того, чтобы сэкономить на прислуге, ибо все эти жилицы были разом обращены в кухарок, прачек, посудомоек. И не дай бог такой “нахлебнице” пожаловаться на судьбину: новоявленный их “благодетель” тут же пускал в ход свой “портер”. Если же бунтовщица выказывала особую непокорность, то была сопровождаема в полицейский участок. Разумеется, Брызгалов выставлял здесь ослушницу не сродницей вовсе, а своей крепостной. Понятное дело, стражи порядка его высокородию бригадиру верили на слово, так что несчастную после порки посредством “портера” наказывали еще и розгами.

А для владельцев домов, где нанимал квартиры Брызгалов, он был и вовсе сущею язвою – кляузничал, затевал длительные судебные тяжбы, бомбардировал начальство. Его бесконечное ябедничество, доносы так умучили обер-полицмейстера Петербурга Сергея Кокошкина, что тот сделал его имя нарицательным. Это с легкой руки Кокошкина человека скандального, назойливого и придирчивого стали называть “Брызгалов № 2”.

Лишь однажды в жизни обратился он из аспида в саму услужливость и предупредительность. И виной тому не оставившая его и в старческие годы изрядная похотливость, что называют, “бес в ребро”, в жертву чему он готов был принести все свои дряхлеющие силы. Этот видавший виды амурщик присмотрел себе дочь купца-лабазника, аппетитную пухленькую девицу, годившуюся ему в правнучки, и объявил ее отцу о самых серьезных намерениях. Лабазник был крайне польщен, что дочь его станет почти генеральшею, и охотно благословил сей неравный брак. Жажда собственника настолько овладела Брызгаловым, что он оковал молодуху цепью таких несусветных запретов, перед коими и домостроевские порядки показались бы кодексом женской эмансипации. Он следил за каждым ее шагом, запирал на ключ, не подпускал к ней и женскую прислугу, работу коей, даже самую черную, выполнял сам (очевидцы видели, как его высокородие выносил за женой ночную вазу). И при этом подобострастничал перед ней и отвратительно сюсюкал, вызывая у нее стойкое чувство гадливости. Такое затворничество, отравляемое еще докучливыми ласками сладострастного старца, превратили цветущую деву в подобие мумии, и уже через год свело ее в могилу.