Алексей Симуков - Чертов мост, или Моя жизнь как пылинка Истории - (записки неунывающего)

«Мое близкое знакомство с Алексеем Дмитриевичем началось с удивительного факта, с потрясающего профессионального поступка, на который мало кто из современных писателей способен. Не помню уже кто, кажется, какой-то режиссер с периферии попросил меня передать Алексею Дмитриевичу пьесу, которую тот давал этому режиссеру почитать. Пьеса находилась у меня дня два. Естественно, мне было интересно, какие пьесы пишет председатель нашего Профессионального комитета драматургов. Прочел ее. На следующий день, предварительно созвонившись, приехал на Воротниковский переулок и позвонил в квартиру. Дверь открыл сам А.Д., принял пьесу, поблагодарил, сообщил, что она уже вышла в отделе распространения Всесоюзного агентства по авторским правам (ВААП) и, между прочим, поинтересовался, читал ли я ее. Я сказал несколько каких-то слов, он предложил мне раздеться и пригласил в кабинет. Усадив меня в кресло у письменного стола, сам сел на диванчик и попросил изложить мои впечатления о пьесе подробнее. Я излагал часа полтора. Он внимательно слушал, почти не перебивая. В конце поблагодарил, проводил до двери, помог надеть пальто, следуя этическим традициями гостеприимного хозяина дома. На другой день впервые в истории ВААП произошло такое, о чем там долго еще говорили. Алексей Дмитриевич выкупил весь подготовленный к отправке в театры тираж пьесы и уничтожил его. Через несколько месяцев он написал новый вариант, который и ушел в театры. Подумать только: мало того, что автор выкупил весь тираж своей пьесы, так ему еще пришлось самому и оплачивать издание нового варианта! Алексей Дмитриевич потом часто шутил, что я очень дорогой критик. С этого поучительного примера высочайшего профессионализма и завязалась наша дружба.

Мне нравились наши вечерние беседы за чаем, которые нередко продолжались далеко за полночь, и я, опоздав на последний троллейбус, добирался домой пешком. Алексей Дмитриевич был великолепным собеседником, он умел слушать и слышать, он умел подвести собеседника к интересному рассказу, помогал тому полнее раскрываться, вплоть до высочайшего откровения, даже исповеди. Он умел восторгаться впервые услышанным, умел беседовать на равных с человеком значительно моложе его, если тот сообщал что-то новое, для него не известное. И можно было быть абсолютно уверенным, что все доверенное ему, все поведанное ему, при нем и останется, не станет достоянием гласности, предметом пересудов, содержанием окололитературных и околотеатральных сплетен.

В самом начале 90-х он писал мне, что много и увлеченно работает, что несколько запоздало открыл в себе прозаика (и это незадолго до своего 90-летия!) и работа над прозой так его затягивает, что абсолютно не беспокоит писание в стол. (В это время он заканчивал небольшую историческую повесть из петровской эпохи, а параллельно работал над более масштабным повествованием из жизни франков VI века времен правления королевы Брунгильды.) Глубина знаний истории Алексеем Дмитриевичем, масштаб исторического охвата на примере этих двух вещей просто поражают.

Со смертью Алексея Дмитриевича перевернулись последние страницы в общем-то славной истории Профессионального комитета московских драматургов. Не могу сказать, что все мы были единомышленниками, жили одной семьей. Нас было около 600 человек, и каждый — со своим характером, судьбою, мнением, амбициями. Но в основе своей профком являл собою удивительно уютный уголок литературной и театральной Москвы, который чудом сохранялся в те нелегкие времена и куда стремились сердца и души людей творчества, им объединяемых. И безусловно заслуга в создании такой атмосферы принадлежит Алексею Дмитриевичу, возглавлявшему профком более тридцати лет.

Еще на одного человека опустела для меня Земля… Алексей Дмитриевич был истинно русским интеллигентом. Он не был в открытой оппозиции к режиму, хотя душою, да и генетически, не принимал его. Не принадлежал он и к числу диссидентов. Но он никогда не славословил режим, воспевая тому осанны. Занимая должности, для которых требовалось непременное членство в большевистской партии, ему удалось так в нее и не вступить. Не обласканный ни одной из правительственных наград, он жил по своим нравственным законам, по законам совести, заповеданным свыше, по которым все люди на Земле — пальцы одной руки, ветви одного дерева, звезды одного небосвода. И люди, близко с ним общавшиеся, высоко ценили это, что было для него, я думаю, самой лучшей из наград.