Григорий Островский - Захарий Зограф

Из сыновей Захария Зографа лишь второй, Христаки, поднял кисть отца. В 1856 году одиннадцатилетнего Христо отдают в ученики Николе Образописову, обязавшемуся — согласно договору и за 600 грошей — обучить его премудростям своего ремесла. Учитель и подмастерье, видимо, пришлись друг другу по душе; их имена встречаются рядом на многих церковных росписях — в селе Чуковец Родомирско (1865), Лозенском монастыре Софийской околии (1868), лучшей из них — Бельовой церкви близ Самокова (1869).

Спустя три с лишним года после смерти матери и дяди на родину возвращается Зафир. Возвращается не Зафиром Димитровым Зографским, а российским подданным Станиславом Доспевским (от села Доспей, откуда родом его предки, и потому, наверное, правильнее — Доспейским), удостоенным императорской Академией художеств в 1857 году звания неклассного художника. Правнук, внук, сын и племянник иконописцев, их ученик и помощник в юности, он стал учеником А. Мокрицкого по московскому Училищу живописи, ваяния и зодчества, затем Ф. Бруни и П. Басина по классу исторической живописи петербургской Академии, товарищем и однокашником Н. Ге, А. Волкова, К. Флавицкого, А. Литовченко и других известных русских живописцев. Первому болгарскому художнику, завершившему высшее специальное образование, суждено было сыграть выдающуюся роль в развитии отечественного искусства; вместе с Николаем Павловичем, учившимся в Вене и Мюнхене, он открывает новые страницы его истории.

Вскоре по возвращении Станислав Доспевский женится на Мариоле Божковой и переезжает в ее родной город — Пазарджик, в тридцати пяти километрах от Пловдива, или, как его тогда называли, Татар-Пазарджик (по преданию город был основан крымскими татарами). Здесь в 1864 году он возводит по собственному проекту дом, в котором проходят последние тринадцать лет его жизни.

Дом этот, ставший средоточием пазарджикской — и не только пазарджикской — интеллигенции, многим примечателен. В годы учения в России русофильство художника еще более окрепло, и даже спустя годы он не расстается с дорогими его сердцу воспоминаниями. На стенах гостиной Доспевский написал виды Петербурга и Одессы, обрамленные написанными же рамками. Образцом для петербургского ландшафта, представляющего Невский проспект, офицеров и шеренги солдат, послужила датированная 1825 годом литография; на виде Одессы художник изобразил, разумеется, монумент дюку Ришелье, а рядом с ним собак, забавно обнюхивающих друг друга. На третьей стене — громадная панорама царьградской бухты, пароходы с дымящимися трубами. Спальню Доспевский расписал пышными драпировками, ложными окнами с развевающимися на ветру занавесками. Патриархальные традиции болгарской алафранги, примеры которой Доспевский не раз видел в Самокове, Пловдиве, Пазарджике, здесь преображены жизненным и творческим опытом «российского художника», как он с гордостью подписывал некоторые работы; полученный в результате этого скрещения симбиоз хотя и не лишен занимательности, но уже очень далек от органичности и спонтанного артистизма художественного мироощущения времен Захария Зографа и Зафира Димитрова.

Зограф и Доспевский, дядя и племянник, не просто художники разных поколений; между ними пролегла короткая, но необычайно напряженная эпоха кардинальных сдвигов в самой структуре болгарской живописи, вступавшей в стадию светского профессионального искусства нового времени. На Захарии Зографе кончалась многовековая история болгарской иконописи, ее последний высокий взлет. Доспевский при всей своей академической выучке, профессиональных знаниях и навыках рисунка, перспективы, пластической анатомии, моделировки, светотени был бессилен вдохнуть в нее свежие силы. Обновление не состоялось, и после Захария Зографа перед болгарской иконой оставалось два пути: один — и на нем утверждались Станислав Доспевский и Николай Павлович — вел к религиозной живописи академического толка; другой путь уходил в глубинные пласты народного изобразительного искусства, в какой-то мере сохранявшего поэтику художественного примитива.

И все же преемственность — творческая, а не только семейная традиция — прослеживается достаточно четко и определенно. Три портрета Захария Зографа — первые побеги, давшие добрые всходы: вслед за ними появились тридцать восемь (!) портретов кисти Станислава Доспевского. Среди них и два автопортрета — с медалью Санктпетербургской Академии художеств, и изображения близких художника — отца, матери, жены, братьев Николы и Атанаса, сестры Доминики Ламбревой, тетки Екатерины — вдовы Захария… И поэта Найдена Герова, этнографа и фольклориста С. Захариева, доктора С. Чомакова, П. Гроздева, Г. Христовича, И. Денкоглу и других, воплотивших возрожденческий тип просветителя, ученого, борца за национальную и церковную независимость. Они совсем иные, эти портреты, чем полотна Захария; другая — уже профессиональная, академическая — система выразительных средств, другое, более широкое понимание задач. Но вероятно, важнее и существеннее различий то общее, что соединило их в истоке раннего болгарского портрета: гуманистическая концепция личности и ее духовной ценности, неразделенность нравственного и эстетического начала, утверждение национального самосознания, силы мысли и знаний, направленных к просвещению народа, наконец, высокого достоинства художника.