Андрей Ранчин - Борис и Глеб

Это объяснение небесспорно: в частности, неясно, существовал ли в тогдашнем обычае принцип наследования княжеской власти по старшинству. Но, так или иначе, кровавая цепь княжеских преступлений не оборвалась: в семье Владимира подрастал новый крамольник — мститель за своего отца. Остановить это преемство братоубийственного греха можно было только беззлобием, кротостью и непротивлением.

Впрочем, происхождение Святополка вызывает некоторые сомнения: «Да кто его отец?» Требуется более точное установление отцовства.

Все несчастные семьи несчастливы одинаково: их гнетут отчуждение, или жгучая, орошающая по ночам подушку обида, или ненависть, потаенная, горячо тлеющая под покровом холодной вежливости и показного добродушия. Жена, гнетомая неизбывной болью из-за равнодушия, пренебрежения или — хуже того — грубых поспешных ласк нелюбимого супруга. Дети, видящие в отце причину своих горестей — счастливца, согбенного, как Кощей, над сокровищами власти и, как Кощей, кажущегося бессмертным. Но нет жребия хуже, нежели судьба ребенка приемного, усыновленного из милости. С младенческих лет, еще нетвердо стоящий на подгибающихся ножках, он раздавлен неподъемным долгом благодарности. Сызмальства он ловит косые взгляды отчима, видит, как улыбка топорщит его широко расставленные тараканьи усы при взгляде на родных чад и как пасмурнеет его лицо, когда он посмотрит на постылого пащенка. И никто не выразит, что же должен чувствовать нелюбимый ребенок, знающий: отчим, треплющий его по щеке шершавой рукой, привыкшей к рукояти меча, — убийца отца, обнимающий мать, которую некогда силой взял на ложе. Отца, которого он, сын, в злой час рожденный на свет, никогда и не видел: в тот роковой черный день, когда отчим взмахнул рукой и его воины вонзили отцу мечи под пазуху, мать еще носила его под сердцем!.. А мать, с ее потухшими, словно присыпанными пеплом глазами, со взглядом испуганной лани, попавшей в тенета, — изможденная, иссушенная горем, с искривленным, словно от смертной муки, ртом, — скорбная тень в мире живых.

…Он рано научился лицемерить, но иной раз не мог сдержать этого ненавидящего взгляда исподлобья. Ненависть этого маленького волчонка была столь жгучей, что Владимир порой отдергивал руку, когда касался его волос, чтобы погладить пасынка по голове.

Как может жить такой человек? О если ли бы его взгляд мог убивать, или испепелять, или превращать в камень!.. Мать молилась перед иконой своему далекому греческому Богу, ставила сына рядом на колени, горячими губами касаясь его уха, шептала молитвы — о прощении своего тяжкого греха, о нарушенном монашеском обете безбрачия и целомудрия. О прощении своей отверженной кровиночки — сына, рожденного от двух отцов-язычников. О даровании сыну мирного и беззлобного сердца. О том, чтобы не был взыскан на сыне ее грех.

Но молитвы были тщетны, а чужое, низкое и блеклое небо — пустым.

Святополк знал одно чувство, одну, но пламенную страсть: месть. Надо быть сильным, только сила и непреклонность ценятся и побеждают в этом жестоком мире.

Пока же он мог сполна ощутить лишь власть над сверстниками — холопскими детьми, которых — в игре, а иной раз просто проходя мимо — изо всех сил, наотмашь бил плеткой. Да над бессловесной тварью: забавно, радостно было следить, как корчится и кричит в муках котенок, брошенный с высокого терема, радостно было рубить лапу щенку, только что тепло и доверчиво тыкавшемуся тебе в ладони, или оторвать голову белой горлинке, вчера подаренной отчимом, и жадными, широко распахнутыми глазами смотреть, как она бьется на земле, трепыхается, взмахивает крыльями. Как странно — уже убитая, а еще живая. Более всего он хотел, он мучительно и трепетно жаждал уловить этот миг перехода от жизни к смерти.

Он рос замкнутым и нелюдимым. Его не любили и боялись. Испуганно сторонились дворовые дети. Отчимовы отродья, которых он должен был величать братиками и сестрицами, не пускали в свои игры и тайны, ощущая его чужеродность. Он был другой — как болотная нежить, как вышедший из могилы заложный покойник.

Однажды, еще полуребенком-полуотроком, он пробрался в отчимовскую (когда-то отцовскую!) опочивальню, вынул из ножен тяжелый меч и занес его над шеей князя. Но судьба тогда отвернулась от него: вдруг проснулась мать, спавшая рядом, и закричала — истошно, словно он хотел убить не ее ворога, а ее саму.