Нина Соболева - Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий

Нет сомнения и в том, что его быстренько обдерут как липку, т. к. его сейчас начнут шантажировать орды русских (и не только русских) эмигрантов: «Если вы провозгласили себя совестью русского народа, то докажите на деле — спасите погибающего» и т. д. И он должен будет давать и никогда не сможет отличить истинно нуждающегося от афериста, или от «майора Пронина», работающего «эмигрантом». Особенно обострится его трагедия, когда он соединится с семьей. Малейшая отлучка из дому или опоздание детей, жены заставят его думать о хищении, несчастье, и на любое требование «выкупа» он отдаст все. <���…> Но его вытолкнули от нас за «антисоветизм», а из капстран вытолкнут/раздавят за мучительную, доведенную до исступления любовь к России. Логически рассуждая, он должен покончить с собой (если раньше не прикончат его «неизвестные» в «автомобильной катастрофе»).

О литературе.

Вся история русской литературы — это развитие двух литератур: Литературы Чести и Литературы Совести. При всей кажущейся близости эти понятия не тождественны. У них различные внутренние задачи, «пружины», круг проблем, видение мира, способ осмысления его, понимание своего места и назначения, уровень художественного воплощения, заботы о форме и т. д. Причем сами художники — представители этих направлений — целостные личности, и их самовыражение едино и в большом, и в малом, и в творчестве, и в житейских обстоятельствах. Поэтому достаточно, к примеру, представить в одинаковой ситуации двух различных писателей, чтоб по характеру их поведения понять, к какому «типу» они относятся.

Пушкин — ярко выраженный писатель Чести. Во всем. И когда оскорбляют его лично, плюют в лицо, то у него нет ни минуты сомнения в том, что поругана честь и что отстоять ее можно только с пистолетом в руке, ставя на карту жизнь (хотя он и прекрасно понимал, чтО теряет русская литература в его лице).

Если же в подобной ситуации оказался бы Достоевский — писатель Совести, то он наверняка начал бы мучиться сомнениями: а может, он заслужил эту пощечину? Возможно, его обидчик более несчастен, чем он, т. к. не может не страдать от того, что страсть выхлестнулась в такой недостойной форме? — и т. д. и т. п. Таким же он остается в литературе: любовь к народу, России превращается у него в сплошную рану, и он готов распять себя ради нее, ради того, чтобы бередить все язвы своего времени. Только обнажив их, можно заставить содрогнуться сердце соотечественников. И только поняв это сердцем (а не разумом), смогут люди объединиться в своем стремлении спасти Россию от захлестывающей ее скверны, грязи, гниения. Только так! И Достоевский не единственен. Как и Пушкин, каждый крупный писатель в той или иной мере может быть соотнесен к этим двум направлениям литературы. Одни пишут, увековечивая подвиги Полтавы, другие надрывают себе сердце мыслями: «а нужно ли счастье, если за него платить слезами, одной слезой ребеночка…».

Для одних — «Что?», для других — «Как? Какой ценой?». И это можно проследить вплоть до литературы наших дней. Разумеется, исключив отсюда все, что «не литература», т. е. где и «бессовестно», и «бесчестно», а таких «писателей» легион. Писатели Совести не в силах справиться с гневом и болью и зачастую отбрасывают все заботы о художественном мастерстве, об отделке формы, поэтому получают заслуженные упреки критики. Только монументы славы требуют тщательной отделки и внешнего блеска. Мы без труда назовем писателей обостренной Совести наших дней. И в их ряду один из наиболее неистово-фанатичных (что всегда переходит в обратное качество, как любое «чересчур») — Солженицын. У него стремление «докопаться до основ» доходит до мазохизма, и это не может не отталкивать. Мы не любим, когда нас суют носом в дерьмо, мы не любим заглядывать в бездны. Мы не хотим нарушать свой привычный покой и устоявшиеся догмы. И нужно большое мужество, чтоб позволить себе, как это сделал Солженицын, задуматься над тем, что если поражение в Японской войне 1904 г. дало основание для революции 1905 г., а без нее не было бы и 17-го, то, может, по-другому развивалась бы наша история. Если бы в 1812 г. не было пролито столько крови, не была сожжена Москва и война кончилась бы «поражением», то это было бы поражение не нации, а правительства. А на том историческом отрезке, когда назревала революционная ситуация в Испании и уже трещала по швам опившаяся кровью империя Наполеона, дискредитация русского трона послужила бы, вероятно, более активным стимулятором национального самосознания, чем происшедшее упрочение «доблестного Александра I». Вряд ли угрожало и «офранцузивание» России: при внешних формах протектората русская нация никогда не растворилась бы в своих временщиках (как это было при онемечивании в XVIII веке). И уж во всяком случае конституционные идеи декабристов уже в 1815 году охватили бы умы России, и русский трон рухнул бы так же, как и искусственно воскрешенные марионетки Бурбонов во Франции. Да и крепостное право ушло бы в небытие на полвека раньше. Почему эта мысль вызывает такое раздражение сейчас, непонятно. Как и подобная же коллизия в войне 1914 г. Да ведь до сих пор мы всегда говорили открыто о «позорной войне», о «миллионах русских солдат, превращенных в пушечное мясо…», но стоило Солженицыну сказать об этом, как оказалось, что его позиция «предательская». Кстати, об аналогии с Великой Отечественной войной он нигде не упоминал. Подобная ретроспекция проделана теми, кто заинтересован был в том, чтобы потрясти всех «чудовищностью выродка», который «в то время, как мы проливали кровь, как миллионы наших отцов и братьев на фронтах…», а он «хотел» (где это сказано им?!), чтоб «фашистский сапог растоптал нашу землю» и т. д. и т. п.