Лео Бретхольц - Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе

Однако я ничего не знал ни об этом, ни о реакции союзников: власти США говорили о «диких слухах», британцы расценивали слухи о массовых убийствах как преувеличенные. Великие западные нации-спасительницы решили, что есть более неотложные проблемы, чем последовательное, как на конвейере, уничтожение целого народа.

Итак, я слушал вопросы заключенных, находившихся здесь уже несколько недель, и качал головой — ответов не было. У меня, так же как и у них, не было доступа к истине.

— Что с нами сделают?

Я пожимал плечами — мне нечего было ответить. И они сами отвечали на свои вопросы: «Куда уж хуже, если детей тоже привозят сюда?!»

Заключенные выглядели изможденными и растерянными. Не получив ответов, они шли дальше. Я вынул из кармана брюк клочок бумаги — расписку, данную мне за ценности, изъятые жандармами. Вспомнились их слова: «Не потеряйте ее, иначе не сможете получить назад ваши вещи». Эти расписки давали проблеск надежды — зачем им нужно было бы вручать их нам, если они собирались нас ограбить или намеревались убить. Снова и снова я слышал отзвуки этого от тех, кто уже стоял на пороге смерти.

Нас кормили водянистым капустным супом, что неизбежно вело к поносам. Почти не было воды, а когда она все же была — не было мыла. Нас поселили в недостроенных помещениях с бетонными полами, покрытыми соломой, в которой обитали вши и другие паразиты. Так было и в Сен-Сиприене, и в Ривзальте. Но здесь было еще хуже. Трубы и электрическая проводка были обнажены. Война прервала все строительные работы, и шестиэтажные здания выглядели заброшенными и мрачными. Они «складировали» тут евреев с августа 1941 года. Туалеты здесь были общие: горизонтальные ряды дыр в досках, без каких бы то ни было перегородок. Мужчины, женщины — не имело значения.

С ностальгией я стал вспоминать Ривзальт с вечерним морским бризом, дующим со стороны Средиземного моря. Он казался курортом по сравнению с Дранси. Здесь десятки людей помещали в одну маленькую комнату, и каждый из них выглядел отчаявшимся и преждевременно состарившимся.

Недалеко от моей комнаты я неожиданно встретил Тони и Эриха Гутфройндов. Сердце у меня подпрыгнуло от радости, когда я их увидел. Тони была дочерью сестры моей тети Шарлотты. Она и ее муж Эрих приехали из Вены. Мы не виделись пять лет, и теперь обнялись, не скрывая слез, и разговаривали до поздней ночи. Как могло такое произойти? Никто не знал. Тони была миниатюрной брюнеткой в синем берете. Даже в этой ужасной обстановке сохраняла она достоинство. Эрих, стройный и сдержанный, не показывал своих эмоций. Мы долго сидели вместе, вспоминая лучшие времена, и Тони пришивала к моей куртке желтую звезду Давида, которую мне выдали жандармы.

— Подожди секунду! — сказал я, когда Тони осталось сделать последние стежки. У меня была спрятана ирландская полуфунтовая банкнота, подаренная мне тетей Олей Бретхольц перед ее эмиграцией в Ирландию в 1938 году. Мне удалось сохранить ее, и теперь я засунул банкноту между звездой и курткой, прежде чем Тони закончила шитье. Кто знает, может быть, настанет день, когда она мне пригодится?

В ранние предутренние часы я упомянул о бегстве. Тони ободряюще улыбнулась, но Эрих считал саму идею слишком рискованной. Я высказал свои опасения, что нас всех убьют.

— Мы останемся вместе, — сказала Тони, крепко сжимая руку Эриха, — и посмотрим, что будет.

Они находили утешение друг у друга, а я черпал его из своего одиночества. Прощай, Анни, прощай, прощай… Я тосковал по маме и сестрам и тревожился, не имея от них известий долгие месяцы. Они находились в своем кругу ада, я — в своем. Я видел Дитту, стоящую у больничного окна, выглядевшую, как если бы ее сердце разрывалось от горя. Но я был один, и Дитта была недосягаема. Я отвечал только за себя самого. И это давало мне некоторую эмоциональную свободу. Я не был обременен ничем, кроме моего собственного ареста и желания охранников удержать меня здесь.

Выйдя утром, я увидел уныло слоняющихся людей. Охранники мрачно смотрели на нас издалека. И опять, как эхо, те же вопросы: откуда ты? Что они с нами сделают? Иногда вопросы приводили к некой заносчивости, и среди заключенных стала даже складываться своеобразная иерархия.

— Мои заслуги?! — оскорбленно кричал мужчина в костюме и галстуке, пытаясь подчеркнуть свою исключительность. Во время Первой мировой войны он воевал за Францию, его дедушка служил при Наполеоне III. Такого рода чувство оскорбления стало постоянной темой среди французских евреев, которые воображали, что они отличаются от евреев из Германии, Австрии или Польши. Без сомнения, для французских властей, управлявших вместо немцев этими лагерями, французское гражданство и французское происхождение должно значить больше, чем досадная принадлежность к «неудачной» религии. Произошла ошибка — все прояснится, и исключения, разумеется, будут сделаны.