Лео Бретхольц - Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе

— Вот она! — воскликнул я.

Мы долго и крепко обнимались, плакали и снова обнимались. Мадам Бержо была хозяйкой дома и замещала мне мать все те месяцы, когда мы с Бастине делили комнату на верхнем этаже и ночь за ночью приводили туда беженцев.

— Боже мой, ты здесь! — воскликнула она, плача. — Мой сын, сынок.

Теперь и Фло плакала с нами, и мы втроем пошли назад к моему бывшему убежищу. Комната на чердаке, в которой я прожил три года, во время войны и мира, выглядела сейчас меньше, но ее хорошо знакомые стены по-прежнему дарили чувство безопасности.

— Здесь мы жили — Бастине и я, — сказал я Фло.

Это был единственный раз, когда мы произнесли его имя. Как и я, Эжен Басс был «приемным сыном» мадам Бержо, и у нас не было сил говорить о его убийстве или о той боли, которую мы испытали, услышав эту страшную новость.

Возвращаясь в Америку, я утешал себя словами моей кузины Сони: в конце своей тяжелой жизни моя мама была счастлива, что я находился в безопасности. Она была убеждена, что поступает правильно, отсылая меня. После этой продолжительной поездки со множеством встреч стало ясно, что каждый из нас все еще сражается с демонами военного времени, все еще хранит так много тайн.

Для меня война закончилась через семнадцать лет после официального прекращения убийств. Последнее сообщение о жертвах войны пришло ко мне, когда в 1962 году я получил короткое письмо от Израильского общества по делам образования и религии в Вене (Israelitische Kultusgemeinde) с окончательным известием о маме и сестрах:

«Настоящим подтверждаем, что согласно нашим записям госпожа Дора Бретхольц, дата рождения 23.04.1893, последнее место жительства Вена 2, Хаммерпургшталльгассе, 1/11, 9 апреля 1942 года была депортирована в лагерь Избица. В картотеке вернувшихся ее имя не значится». Две другие бумаги содержали такие же сведения о моих сестрах.

«В картотеке вернувшихся их имена не значатся». Потребовалось семнадцать лет, чтобы обнаружить это и создать эвфемизм для актов убийства. Дата письма — 26 октября 1962 года. Прошло ровно двадцать четыре года, как я покинул Вену, и все же сейчас я был в шоке от необратимости этой правды. Они действительно умерли. Чувство определенности не принесло мне утешения — я не знал и никогда уже не узнаю места их последнего пристанища.

Летом 1970 года, через двадцать пять лет после окончания войны, пришло время встать лицом к лицу с городом моего рождения. Вместе с Фло и нашими детьми Майроном, Дэнис и Эди я поехал в Австрию. Я не был в Вене с той дождливой ночи 1938 года. Мы оставались там почти неделю, и я чувствовал себя чужим. Больше всего меня сбивало с толку, что все осталось прежним: здания, парки, Венский лес на краю города; места, где я играл в детстве. Все было таким, как будто войны никогда не было. Все было здесь, не было только тех, кого я знал и любил.

Мы пошли к дому, где я оставил маму. Во дворе была все та же шелковица, тот же куст сирени, деревянная перекладина, на которой мама выколачивала пыль из ковров и половиков. Это был все тот же двор, где когда-то безработные скрипачи играли за мелочь. Бродя по городу, я чувствовал за спиной тени моей семьи, и воспоминания неотступно преследовали меня. Когда мы уезжали, мне казалось, что мы покидаем кладбище.

Мы поехали в Страсбург повидаться с Бланш Александер, с которой я работал в Лиможе. Ее кузен рабби Дойч, руководивший нашей группой Сопротивления, был теперь главным раввином Страсбурга. Наши дети отстраненно слушали некоторые из наших старых рассказов о войне. Для них все это выглядело древней историей.

Дальше мы направились в Люксембург, к реке Сауэр, которую я переплыл холодной осенней ночью 1938 года, в начале моего длинного бегства. Я вспомнил, как Беккер посоветовал мне снять носки и потом мы смеялись над этим. Спустя столько лет я стоял здесь со своей семьей и смотрел на узкую, бодро журчащую речку. Семьи с детьми, радуясь послеобеденному солнцу, расположились на берегу.

Лео, будь осторожен в воде , — услышал я мамин голос.

Однако сейчас в реке было очень мало воды, и когда я рассказывал своим близким, что в 1938 году это был бурный, стремительный поток, они кивали, соглашаясь, но я сомневался, что они верили мне.

В Эхтернахе я пошел в маленький отель с рестораном, принадлежавший Милли Кахен и ее мужу. Я помнил Милли в последнюю ночь в Ривзальте — утром меня отправляли в Дранси. Мы стояли у колючей проволоки и плакали, потому что не знали, останемся ли мы в живых. Теперь я узнал, что она умерла: погибла несколько месяцев назад в автомобильной катастрофе. Среди моих знакомых Милли была одной из самых сердечных.