Сергей Нечаев - Бальзаковские женщины. Возраст любви

Турский нотариус 21 мая 1799 года сделал в своей регистрационной книге короткую и ясную запись:

«Сегодня, 2-го прериаля VII-го года Французской Республики, ко мне, регистратору Пьер-Жаку Дювивье, явился гражданин Бернар-Франсуа Бальзак, проживающий в здешнем городе, по улице Итальянской армии, в квартале Шардонне, в доме № 25, дабы заявить о рождении у него сына. Упомянутый Бальзак пояснил, что ребенок получит имя Оноре Бальзак и что рожден он вчера, в одиннадцать часов утра, в доме заявителя».

Как видим, никакой дворянской частицы «де» в данном документе нет. Собственно, нет ее и в других дошедших до нас документах — в свидетельстве о смерти отца, в объявлении о бракосочетании сестры и т. д. Следовательно, как пишет С. Цвейг, «вопреки всем генеалогическим изысканиям Бальзака, она является плодом чистейшей фантазии великого романиста». Ну и его отца, конечно.

Еще через год той же кормилице отдали и сестренку Оноре, Лору, появившуюся на свет 29 сентября 1800 года.

К моменту рождения Оноре Бальзаки уже считались людьми состоятельными и были приняты в самых богатых домах Тура. Они имели собственный дом, карету и массу слуг. Несмотря на свое низкое происхождение и туманное прошлое, Бернар-Франсуа Бальзак стал вполне респектабельной личностью. Все-таки правильно говорят, что революция — это эпоха смешения всех слоев общества, лучшее время для молниеносных карьер.

Однако Бальзак-сын вряд ли был счастлив в этой семье. Он так никогда и не смог простить матери то, что она удалила его от себя. Впоследствии он писал:

«Каким физическим или духовным недостатком вызвал я холодность матери? Чему я обязан своим появлением на свет? Чувству ли долга родителей или случаю? Не успел я родиться, как меня отправили в деревню и отдали на воспитание кормилице; семья не вспоминала о моем существовании в течение трех лет; вернувшись же в отчий дом, я был таким несчастным и заброшенным, что вызывал невольное сострадание окружающих» [3] Вышеприведенный абзац — это отрывок из романа Бальзака «Лилия долины», который написан в жанре романа-исповеди и который вполне можно считать литературно обработанной автобиографией писателя. .

Мать Бальзака. Шарлотта-Лора Бальзак

В действительности же мадам Бальзак ничего не имела против сына, просто, напуганная смертью первого ребенка, которого она целый месяц сама кормила грудью, она на этот раз решила подчиниться распространенному в те времена обычаю. Но Бальзаку от этого не было легче. Он считал, что его — еще грудного младенца — выдворили из родного дома, точно прокаженного. Его доверили заботам кормилицы, его редко посещали родители, ему не дарили игрушек. Мать не склонялась над его постелью, когда он болел. Ни разу не слышал он от нее доброго слова.

Бальзак никогда не простит матери этого. Много лет спустя он доверит мадам Ганской душераздирающее признание:

«Если бы вы только знали, что за женщина моя мать. Чудовище и чудовищность в одном и том же лице. Она ненавидит меня по многим причинам. Она ненавидела меня еще до моего рождения. Я хотел было совсем порвать с ней. Это было просто необходимо. Но уж лучше я буду страдать. Это неисцелимая рана. Мы думали, что она сошла с ума, и посоветовались с врачом, который знает ее в течение тридцати трех лет. Но он сказал: „О нет, она не сумасшедшая. Она только злюка…“ Моя мать — причина всех моих несчастий».

В этих словах, в этом вопле души, вырвавшемся через столько лет, слышится отзвук бесчисленных тайных мук, которые испытал Бальзак в самом нежном, самом ранимом возрасте именно из-за того существа, которое по законам природы должно было быть ему дороже всех на свете.

Но с другой стороны, холодная сдержанность родителей привела к тому, что его братские чувства к сестре Лоре стали особенно нежными. Позже она вспоминала:

«Я была моложе Оноре, родители относились ко мне так же, как и к нему; мы воспитывались вместе и горячо любили друг друга; с раннего детства я запомнила, как нежно он был ко мне привязан. До сих пор не забыла, с какой быстротой прибегал он всегда на помощь, боясь, что я ушибусь, скатившись с трех неровных высоких ступенек лестницы без перил, которая вела из комнаты нашей кормилицы в сад! Его трогательная опека продолжалась и в отчем доме, там он не раз позволял наказывать себя вместо меня, не выдавая моей вины. Когда я успевала сознаться в совершенном проступке, он требовал: „В другой раз ничего не говори, пусть лучше бранят меня, а не тебя!“»