Сергей Алексеев - Дж. Р. Р. Толкин

Приняв от Макдональда и Морриса эстафету жанра, Дансени начал отливать его во вполне самостоятельную литературную форму, отделяя и от адресованной детям литературной сказки, и от романтического псевдоисторического романа. И ключевым новшеством было создание полностью автономного от известной исторической и современной реальности «вторичного мира», с собственной мифологией и космологией, существующего в «своём праве». Мир, рисуемый в сборниках «Боги Пеганы» и «Время и боги», как-то связан с нашей реальностью или её прошлым, но весьма зыбко и неясно — гораздо более зыбко, чем толкиновское Средиземье. Элементы такого миро-и мифотворчества уже были, и нетрудно перечислить некоторые, пусть единичные, вымышленные миры предшествующей эпохи. Но творение Дансени отличалось масштабом и реальностью в собственном праве. Это не сон или аллегория, как миры романов Макдональда и Кэрролла. Практически одновременно с Дансени подошли к рубежу «вторичного мира» некоторые сказочники — Барри и Л. Баум прежде всего. Но мир Пеганы — не Неверленд и не страна Оз.

Дансени, помимо прочего, первым отказался от мысли прямо использовать существующие мифологии, интерпретировать и «воссоздавать» их. Между тем именно этим путем шёл и Макдональд, оперировавший в романах «мифом» христианским, и Моррис, опиравшийся на изучаемую им германскую традицию — языческую и средневековую. Дансени создал мифологию собственную, самостоятельно функционирующую по тем же законам, что и иные. Это избавило его от необходимости отправляться в поисках оригинального мифа и мира в будущее (Ходжсон) или на иные планеты (Линдсей, Эддисон, ранний Льюис и др.). Здесь Дансени напрямую прокладывал дорогу Толкину, и не одному ему. Дансени же ещё до Толкина сформулировал причины потребности современника в фантастических «мирах» — подобно творцу Средиземья, творец Пеганы был идейным эскапистом.

Однако нельзя не признать, что Дансени был гораздо менее последователен. Создав в ранних сборниках новый мир, новую мифологию, в дальнейшем он практически не использовал их. Многие псевдовосточные образы позднейших рассказов (например, в сборниках «Рассказы сновидца» и «Книга чудес») перекликаются с миром Пеганы, иногда даже вписываются в него, но в целом этот уникальный для своего времени опыт остался для Дансени пройденным этапом. В позднейших рассказах и пьесах выдуманные (заново) и неповторяющиеся образы собственных богов соседствуют с богами известных мифологий. Действие разворачивается как в сказочных странах Востока, так и в историческом прошлом Европы, и всё чаще — в настоящем. Отчасти это было связано с реакцией публики, с дежурно-ироничных извинений перед которой Дансени начинал свои первые романы. Но в целом, при общей успешности Дансени как писателя, это было отражение скорее его собственных настроений. Дансени было тесно в рамках одного даже собственного мира, он хотел предлагать своим читателям «новые миры», как и обещает в начале «Книги чудес». Однако на практике творчество лорда отчётливо эволюционировало от фэнтези, в которой он создал нечто новое и уникальное, — к более традиционной «странной истории», в которой он стал законодателем мод, но не мог стать обновителем сути.

Характерно, что в собственном мифологическом мире — будь то в мифологии Пеганы или в другом — не разворачивается действие ни одного из романов Дансени. «Новые миры» остались в рассказах — для камерного, если можно так сказать, а не для эпического использования. В ранних романах лорд — верный последователь У. Морриса в том смысле, что размещает действие в узнаваемо-абстрактном Средневековье. Места действия Дансени даже (немного) более узнаваемы и конкретны, что он считал полушутя скорее за достоинство. В «Хрониках Тенистой долины» и «Тени соблазнительницы» это очень условная ренессансная Испания, а в «Дочери короля Эльфландии» ещё более условная, почти мифическая средневековая Англия. В позднейших же фантастических романах, начиная с «Благословения Пана», Дансени обращается, как и в рассказах, к образам современности — в столкновении с мифологическим и фантастическим. И в малых, и в крупных формах Дансени, впрочем, с течением времени уклонялся от вольных полётов фантазии прежних лет, давая место бытописанию, философским и социальным проблемам.

Творчество Дансени вообще отличал тренд к реализму и научной фантастике, ставший очевидным в 1940–50-х гг., в последние десятилетия его жизни. Всё это, однако, не мешало ему оставаться признанным ориентиром для англоязычных авторов фэнтези вплоть до выхода «Властелина Колец». Мнение Дансени о последнем, к слову, остаётся нам неизвестным. Вряд ли роман однозначно ему понравился бы. Помимо того что к концу жизни Дансени отрешился от фэнтези, стоит иметь в виду и глубокую идейную разницу. Дансени — декадент и агностик — был как будто живой иллюстрацией к вынесенным в эпиграф этого раздела словам Льюиса: «Доселе приватные миры были в основном работой декадентов или по крайней мере эстетов». В принципе, легко перечислить за Льюиса тех авторов, которых он имел в виду конкретно: Линдсей, Кейбелл, Эддисон — и Дансени на первом месте. «Приватный мир христианина» — Толкина — не мог разительно не отличаться по духу и содержанию. На «Космическую трилогию» самого Льюиса реакция Дансени известна — и она далека от восторгов.