Мария Савельева - Федор Сологуб

Говорили, что Чеботаревскую пытались спасти. Какой-то военный помешал ей броситься в воду, отвел незнакомую ему даму в аптеку, но та скрылась и снова кинулась в реку. Прохожие слышали последние слова самоубийцы: «Господи, прости мне».

Эта трагическая и необычайная история гибели была совершенно в духе новелл Сологуба, как и его дальнейшее поведение. Создается ощущение, что с потерей Чеботаревской, своего единственного друга, Федор Кузьмич стал чаще пользоваться маской чудака, мага, почитателя зла. И вопрос о наигранности его поведения стал чаще приходить в голову окружающим. Впрочем, с некоторыми из знакомых он остался прост и добр. Других же умел обескуражить своим поведением.

Иван Попов считал, что мистические настроения помогли писателю пережить утрату: «Федор Кузьмич верит и говорит всем, что жена придет и вернет ему кольцо, которое он надел ей в день свадьбы на палец». Ходили слухи, что Сологуб продолжает во время трапезы ставить на стол прибор для Чеботаревской — на случай, если она внезапно вернется. А между тем Николаю Оцупу поэт говорил, что сразу узнал свою жену по фразе «Господи, прости мне», которую произнесла, стоя на мосту, неизвестная самоубийца.

Лишь 2 мая тело Анастасии Николаевны вынесло на берег Петровского острова. Все удивлялись тому, что это произошло прямо напротив дома на Ждановке, куда Сологуб переехал к Черносвитовым. По сведениям Попова, вокруг тела собралась толпа, утопленницу внесли в дом — первым делом Федор Кузьмич снял с пальца покойной кольцо и надел его на свой палец. На самом деле никакой мистики не было в том, что тело нашли рядом с домом родственников умершей. Скорее достойно удивления то, что труп не отнесло слишком далеко от места ее гибели. Сологубы и Черносвитовы жили рядом, от 10-й линии Васильевского острова (дом писателя стоял на углу Большого проспекта) до набережной Ждановки легко было дойти пешком. Пойдя знакомым маршрутом, Чеботаревская бросилась в реку, и в воде ее тело зацепилось за барку.

Георгий Иванов писал, что когда тело нашли, Федор Кузьмич заперся наедине с книгами по высшей математике и не хотел никого видеть. Одному своему посетителю Сологуб якобы сказал, что всё это время он при помощи дифференциалов проверял, существует ли загробная жизнь, и выяснил, что потусторонний мир реален, а значит, они с Анастасией Николаевной снова встретятся.

Молва окружала Сологуба и покойную Чеботаревскую таинственными слухами, возникновению которых способствовал сам Федор Кузьмич. Однако в письмах людям, которым он доверял, писатель в это время высказывал гораздо более ясные и простые мысли. Мережковскому он писал о погибшей жене: «Она отдала мне свою душу, и мою унесла с собою. Но как ни тяжело мне, я теперь знаю, что смерти нет. И она, любимая, со мною». Поэт, всю жизнь писавший о смерти, вдруг полностью переосмыслил свое отношение к этому явлению.

Той же мыслью он, судя по всему, делился с Николаем Бердяевым, который отвечал Федору Кузьмичу: «Смерти нет. Смерть победима. Любящим принадлежит бесконечная жизнь. В этом у меня нет сомнений. И всё-таки в пределах этого (земного) отрывка жизни трагедия смерти существует. Продолжение ее возможно лишь для тех, которые видят дальше этого отрывка жизни».

Сочувствие Сологубу выражал Вячеслав Иванов, сам недавно переживший смерть молодой жены, бывшей своей падчерицы, Веры Ивановой-Шварсалон. Вячеслав Иванович советовал Федору Кузьмичу развеяться, поехать за границу, встречаться с новыми людьми [49] См.: Иванов Вяч. В. Письма к Ф. Сологубу и Ан. Н. Чеботаревской // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год. Л.: Наука, 1976. (Публикация А. В. Лаврова.) . Но Сологуб никуда не хотел ехать и уже не добивался выезда за пределы России, будучи слишком привязанным к прошлому. Амфитеатров считал, что с тех пор поэт уже не жил. Тэффи, несмотря на предвзятое отношение к Чеботаревской, говорила, что с момента гибели жены началось медленное умирание писателя.

Если вдвоем у Сологубов еще была надежда не затосковать в Европе, то одному Федору Кузьмичу там делать было вовсе нечего. Жизнь вне литературной среды была для него подобна ранним годам провинциального учительства, о которых он всегда вспоминал как о безрадостных и смертельно скучных. Изредка приходившие весточки из Европы, от старых приятелей, давали понять, что и не таким мизантропам, как Сологуб, тяжело было осваиваться на новом месте. Ольга Глебова-Судейкина, уехавшая под предлогом выставки своих работ в Берлин, а оттуда впоследствии — в Париж, с нежностью писала Федору Кузьмичу, переживая за него и за Ахматову: «Очень беспокоюсь о том, здоровы ли Вы, здорова ли моя Анка? Иногда находит такая печаль, что беда». В Берлине Ольга Афанасьевна утешала себя посещением Altes Museum (Старого музея), но, если верить ее письмам, уже готова была пожалеть, что выехала за границу: «Теперь я немного попривыкла, а то иной раз и плакала от тоски. Думаю, что у нас дома всё-таки лучше… Если Вы и Аничка меня забросите и забудете, то я одичаю, несмотря на весь блеск европейской цивилизации. Целую Вас крепко и люблю всем сердцем».