Юрий Лощиц - Кирилл и Мефодий

Даже если бы его знание книжного еврейского, с которым он знакомился в Херсоне, и оказалось достаточным для бесед в хазарской столице, ему не было никакой нужды менять установившиеся правила поведения ромея за пределами империи. За спиной его стояла великая христианская держава и из горла его свободно лилась речь, которой Господь Бог обильно наградил греков, а уж они считали себя не худшими из наследников праотца Иафета.

Тот же Георгий Амартол, приводя в своей «Хронике» подробный перечень стран Азии и Европы, населённых иафетическими народами и племенами, перечисляет не только опорные земли ромеев — Мидию, Каппадокию, Пафлагонию, Галатию, Фракию, Македонию, Фессалию, Аттику, Пелопоннес, но также не теряет из виду пограничные с грекоязычными земли Иллирию, Сарматию, Скифию, Таврию. Значит, и там обитает «колено Иафетово»!

Солунские братья знали, что славяне как таковые в словаре Амартола ещё отсутствуют. Но весь их личный опыт в постижении славянской речи, её словарного состава и грамматического устройства подсказывал им, что список Амартола без всяких натяжек должен быть дополнен и этим языком [9] Так и произошло уже после кончины солунских братьев. «Повесть временных лет» на первых же страницах приводит опись иафетической языковой семьи Европы, со знанием дела дополняя труд Георгия Амартола перечнем стран и областей, заселённых славянскими племенами: «По разрушении же столпа и по разделении народов взяли сыновья Сима восточные страны, а сыновья Хама — южные страны, Иафетовы же взяли запад и северные страны. От этих же семидесяти двух язык произошёл и народ славянский, от племени Иафета — так называемые норики, которые и есть славяне. . Потому что славяне — тоже иафетический народ, причём один из самых многочисленных среди европейских потомков Иафета. В таком своём убеждении братья неоднократно укреплялись и на Малом Олимпе, и во время путешествия в Херсон и далее на восток.

Немало удивительных примет славянской многочисленности и распространённости Константин с Мефодием обнаружили уже внутри Хазарии. Отменными знатоками славянских земель оказались часто мелькавшие здесь арабские купцы. Добираясь на хазарские рынки и пристани от самого Багдада, они этим вовсе не ограничивались, а постоянно ходили и дальше на север — вверх по Волге. В их речи звучали десятки названий каких-то рек, впадающих в эту превеликую и преизобильную реку; имена неведомых братьям славянских городов или больших сёл, с обитателями которых торговцы постоянно имели дело.

Какая неустанная прорва водная изливалась в жадно сосущее море! Реку эту можно было себе представить в образе древесной кроны, прячущей в своей необмерной тени не только полчища птиц, зверей и больших, как дельфины, рыбин, не только сонмы племён, но обнимающей и весь целиком север — родитель холодных туч и синих молний.

И как радостно было обнаружить, что тот же самый рынок охотно принимает под свои навесы и купцов, судя по их говору и облику, чисто славянского рода-племени. Вот оно что! Значит, они и сами не желают сидеть сиднем в ожидании заморских гостей, а приохотились на собственных ладьях спускаться — до Итиля, до Семендера. Отсюда, говорят, иные из них, соревнуясь с арабскими гостями, и до Багдада добираются как ни в чём не бывало. Сами везут свои меха, бобровые и ку-ничьи. И даже мечи везут какого-то особого северного закала.

Но ещё больше озадачивают на хазарском базаре его настоящие хозяева — еврейские купцы. Оказывается, они и тут любого заезжего славянина-торговца встречают… его же славянской речью. И пользуются ею легко, самоуверенно, как от роду своей. Вроде бы немного всего и нужно: счёт, цены, имена товаров. Но слово за слово, и речь полилась, переплелась, что струи за кормой.

Откуда бы такая осведомлённость? Понятно, уже по роду занятий каждый торговец обязан быть образцом обходительности и миролюбия. Особенно в общении с людьми того же ремесла. Иудеи-купцы в такой обходительности несравненны. Она позволяет им содержать в исправности это великое многоязыкое хозяйство, имя которому Хазария. Потому что Хазария крепка и живуча не тем, чем другие похваляются, — не единой верой и речью, не единым племенем, не хлебородной землёй, не великим вождём, а тем, что она укоренилась на перекрестье торговых путей — пеших, речных и морских. Это рыночное и таможенное перекрестье — её истинное сокровище, её настоящее сердце. Здесь она собирает жатву в свои закрома. Жатву особую — не пшеницей, не ячменем или овсом, а чистым золотом, звонким серебром, бирюзовой медью. Вот её вера и вождь, её кровь и хлеб, её неколебимое навсегда упование. Это и есть её настоящая речь, которую она при надобности мгновенно развернёт то на греческий, то на арабский, то на тюркский, то на персидский, то на славянский строй и лад.