Юрий Лощиц: Кирилл и Мефодий

Некоторые знатоки, оценивая по достоинству игру новых для них слов и смыслов, настаивали, что в имени Солунь всё же внятнее присутствует луна и что славяне взяли это имя прямиком у них, у греков, с их σελήνη — селини — луной.

Мы же теперь не станем настаивать ни на том, ни на другом значении, хотя не помешает всё же напомнить, что в древнейших русских записях имя города иногда читается как Селунь . Вот вам и поэтическая этимология: Се — лунь?

Где стоял в городе дом друнгария Льва? Не слышно, чтобы кто из новейших греческих археологов или историков предпринимал попытку хотя бы приблизительно разыскать его. Проще всего допустить, что усадьба военачальника располагалась в стенах акрополя, то есть в самой древней, изначально укреплённой части города. Солунский акрополь опоясывает вершину главенствующего над городом холма. Место для него когда-то, в пору греческой архаики, выбиралось подальше и повыше от морских бродяг. Но ещё в языческие времена, особенно при власти римлян, город сильно разросся. Его кварталы спустились к заливу, а с ними сбежали каменными каскадами — от акрополя к подошве холма — башни и стены новой, куда более просторной и мощной крепости. Надёжно защищала она не только место для народных собраний (греки называли его агорой, римляне — форумом), рынки, жилые кварталы, но и языческие, а затем и христианские храмы. Так что вместительный дом Льва с покоями, различными службами и закрытым внутренним двором мог располагаться и вне акрополя, внутри новой крепости, где-нибудь поблизости от одного из самых посещаемых городских храмов.

Наиболее древним из них на ту пору был храм Святого великомученика Георгия. Поскольку строение относилось ещё ко временам римского многобожия, его, по местной привычке, и христиане иногда называли Ротондой. Да и внешним обликом храм совсем не походил на византийские базилики: приземистый каменный цилиндр со сводчатыми потолками и полукруглой, уже в христианскую пору пристроенной алтарной апсидой. Озирая внутреннее слабоосвещённое пространство, нетрудно было убедиться, что и здесь по-своему запечатлелось соседство двух миров — языческого и христианского. От первого оставались на стенах потускневшие мозаики с гирляндами цветов. Второй присутствовал суровыми, тоже мозаичными ликами страдальцев за Христову веру.

Но чаще других церквей горожане посещали храм Святого великомученика Димитрия — небесного покровителя Фессалоник. Базилика, ему посвященная, была главной святыней города и стояла на центральной улице. На этом месте когда-то находились городские бани, термы. В одной из них, по преданию, и был казнён воин-мученик, неколебимый в своей верности Сыну Человеческому.

Здесь ли, у Димитрия, друнгарий Лев крестил своих детей или в другом храме, — нашей реконструкции такая подробность не подлежит. Но в любом случае его чада с малых лет неоднократно ступали под своды громадной базилики и часто слышали назидательные рассказы из жития страстотерпца.

Именно он, святой Солунянин, был для них путеводителем во времена, когда люди подтверждали свою веру ежеминутной готовностью принять крестную муку.

Даже в самой базилике, оказывается, можно было приблизиться на расстояние протянутой руки к месту, где истерзанный многодневными изощрёнными пытками Димитрий склонил когда-то шею под палаческий меч. Это помещение звалось криптой и представляло собой подвал под алтарной частью базилики. Чтобы проникнуть сюда, нужно было передвигаться почти наощупь под низкими кирпичными сводами. Свечные язычки метались на ходу. И то замирали в простенках, то норовили подкрасться из-за спины жуткие существа в чёрном — не те ли самые палачи, что пролили здесь кровь воина-исповедника?.. После раскалённого уличного воздуха, после благоухающего ладаном храмового помещения здесь было зябко, до мурашек на коже. Какой-то тяжёлый запах, будто исходящий от самого невыветрившегося злодеяния, сжимал грудь. Хотелось поскорее, с колотящимся сердцем, взбежать наверх по ступеням, — туда, где поют и крестятся и умилённо шепчут что-то про себя, глядя на столп, где изображён сам Димитрий с двумя мальчиками, стоящими обочь.

Эта мозаика, раз увиденная, уже сама по себе росла в памяти дивным растением о трёх стеблях. Димитрий был на ней изображён в пору своего юношеского учительства. Прекрасное его лицо венчала пышная копна кудрей, обрамлённых золотым мерцающим нимбом. Был он в белом льняном хитоне, как и два мальчика-ученика (один — отрок лет двенадцати, другой шести- или семилетний). Они стояли слева и справа от наставника, глядя, как и он, прямо перед собой. В том, как все трое смотрели широко распахнутыми глазами, было столько любви, кротости, доверия к миру, что казалось невероятным: неужели такого Димитрия кто-то способен был заподозрить в злых умыслах против властей? При каждом новом посещении собора глаза сразу отыскивали эту мозаику — в подсводной части столпа, слева от иконостаса. И хотя изображение располагалось много выше человеческого роста, глаза Димитрия и его учеников глядели не поверх голов, а на каждого, как бы близко он к ним ни подошёл. На это обращали внимание взрослые и шептали детям: можно отойти влево от столпа или вправо, а всё равно, заметь, они смотрят прямо на тебя.