София Шуазель-Гуфье - Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе

Когда государь оставил нас, мы с матерью, говоря между собой о доброте этого ангела, испытали чувство умиления и в то же время грусти, которая теперь представляется мне предчувствием сердца, — увы! слишком верным. Мы не без основания думали, что такие совершенные и добрые существа не остаются долго на земле, ибо небо всегда спешит отозвать то, что принадлежит ему.

В тот же день при виде государя, быстро проезжавшего в открытой коляске, моя мать сказала: «Нет, поистине, мы совсем напрасно тревожимся за него. Он так молод, у него прекрасное здоровье, Бог сохранит нам его». И мы кончили тем, что стали смеяться над нашими страхами, в то время лишенными всякого основания.

Однако, в Александре уже не проявлялось той беззаботной веселости, которая раньше одушевляла его. Он, казалось, был недоволен польским правительством, образом действий сейма, расходами, превышающими средства государства. Он постоянно стремился к уединению. Часто, не предупредив свою свиту, он отправлялся один в какую-нибудь уединенную местность в окрестностях Варшавы и приказывал принести ему туда обед. Он был, однако, совсем здоров, положение его в России и в Европе было по-прежнему господствующим…

Возвратившись в Литву, я вскоре получила депешу от двора, с письмом к русскому посланнику в Париже, и с копией этого письма для меня.

В то же время я имела удовольствие узнать, что, вследствие особого предписания Его Величества виленскому генерал-губернатору, процесс был прекращен.

Когда я возвратилась во Францию, все были взволнованы одним великим событием, которое, казалось, должно было произвести некоторые изменения в Европе и, быть может, оживить старинную эпоху Крестовых походов, возродить рыцарский дух. Читатель угадывает, что я говорю о восстании Греции, о геройских попытках, привлекавших внимание не только религиозных людей, но и всех любителей искусств, всего чудесного, всего того, что пробуждает воображение и увлекает его чарами воспоминаний, тесно связанных с этой, некогда столь славной страной.

Все ожидали, что русский император первый, как глава греческой веры, объявит себя покровителем своих братьев-единоверцев, что он поддастся благородному желанию помочь грекам изгнать турок из Европы и овладеть столь прекрасной страной.

Признаюсь, что, не останавливаясь на других соображениях, я от всей души желала ему этой новой славы в довершение той, которую он уже приобрел.

Но политика европейских государей взглянула на это событие с другой точки зрения. В желании и стремлении греков сбросить тяготевшее над ними позорное иго и восстановить справедливую независимость увидели лишь роковой революционный дух, который за последние сорок лет стремился подточить европейские престолы и опрокинуть власти, установленные законом и божественной санкцией.

Греки были предоставлены своей судьбе, и императору Александру пришлось волей-неволей отказаться от всех личных выгод и от славы, которую сулило ему это благородное предприятие, ради поддержания европейского мира и столь необходимого равновесия, устойчивость которою он держал в собственных руках.

У Франции были в то время собственные причины для тревоги. Испания — ее соседка и союзница, находясь накануне кровопролитной и разрушительной революции, привлекала к себе внимание Европы и французского правительства в особенности.

В это время, т. е. весной 1822 г., я предприняла поездку в Вильну по семейным делам, касающимся моего состояния. Император Александр прибыл в этот город 2 июня, чтобы произвести смотр шестидесятитысячному отряду войск. Он проехал бульваром, вдоль Вилии, и пораженный тем, что жители города при виде его не проявляют радости, он сказал впоследствии княгине Трубецкой, что его теперь не скоро увидят в Вильне. На следующий день Александр вместе со своими тремя августейшими братьями присутствовал на блестящем смотру, на равнинах Верки. Узнав, что я нахожусь в Вильне, государь поручил передать мне, что он очень этому рад, и велел спросить, не обеспокоит ли он меня своим посещением.

Я никогда не забуду, что в этот день мой французский лакей, которому я дала соответствующие наставления по поводу приема государя, ответил Его Величеству, спрашивавшему, дома ли я: «Ош, monsieur».