София Шуазель-Гуфье - Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе

Император приехал в Вильну ночью. Уже заранее были сделаны приготовления к балу, к иллюминациям и пр. Мой отец велел поместить над дверью своего дома транспарант, представлявший Вильну с ее живописными окрестностями, при восходе солнца, со следующими словами: «Восход зари обещает нам тихие, безоблачные дни». Адъютант князя Волконского предупредил меня утром, что Его Величество прибудет к нам в час пополудни. Утром государь принимал во дворце представлявшихся ему лиц. Увидев моего отца, государь сказал ему: «А, это вы, граф!» Мой отец хотел сказать Его Величеству несколько слов в свое оправдание, но государь прервал его, говоря: «Все забыто, прошлое забыто».

Мой отец, обладавший громадным тактом, почувствовал, что это слово «забыто» скорее означало «прощено». То же самое почувствовали моя сестра и я и преклонились перед этим благородным, впечатлительным сердцем, которое могло простить, но не забыть совершенные против него проступки. Отец мой восхищался государем и искренно любил его; он вступил в противную партию лишь благодаря особому стечению обстоятельств. Он не осмелился быть у меня, когда Александр соблаговолил посетить меня, и на этот раз моя сестра помогла мне принять Его Величество, с которым она имела честь познакомиться в первый приезд Его Величества в Вильну.

После первых приветствий я осмелилась спросить, доволен ли государь своим пребыванием в Варшаве? Государь отвечал, что Варшава не совсем удовлетворила его ожидания; что здания города построены неправильно и улицы грязны, но он согласился, что устройство этого города может быть усовершенствовано. Его Величество прибавил лестные слова по отношению к польскому обществу и к полякам вообще. «Я еще не выполнил, — сказал государь, — всех моих обещаний по отношению к ним; я еще ничего не сделал для поляков; но, отстаивая их, мне пришлось преодолевать большие препятствия на конгрессе: государи противились, насколько могли, моим планам по отношению к Польше. Первый шаг, наконец, сделан». Я не могла привыкнуть к слову «царство», которое употреблял государь. «Царство, — говорил он, — сильно пострадало. В городах, среди празднеств, это незаметно; но на деревне война жестоко отразилась». Александр очень восхвалял прекрасную военную выправку польских войск: «Им будет немного трудно забыть старый порядок и привыкнуть к новому; но мало-помалу они привыкнут. Солдаты должны подчиняться строгой дисциплине, ибо когда армия рассуждает, государство гибнет. Так мы видим, что Наполеон сам погубил себя, допустив в своих войсках отсутствие дисциплины». Государь заговорил затем о Франции и французах; причем в своем отзыве о последних он не поскупился на эпитеты: скаредные, корыстолюбивые, нечистоплотные, легкомысленные. «Париж, — заметил он, — грязный город как в нравственном, так и в физическом отношении». Я не удержалась, чтобы не ответить на это: «Ваше Величество, я все-таки признаю за французами одно достоинство: они сумели оценить милостивое отношение Вашего Величества к Франции». При этих словах государь покраснел, опустил глаза и сказал мне, улыбаясь: «Я должен вам признаться, что я только исполнил свой долг. Мне было ужасно видеть, как вокруг меня делали зло. Австрийцы, также, как пруссаки, проявили остервенение и жадность, которые трудно было сдержать. Они хотели воспользоваться правом мести; но право это всегда меня возмущало; ибо надо мстить, лишь воздавая добром».

С каким грустным удовольствием я вторично привожу эти прекрасные слова! Я уже тогда писала дневник, и читатель может быть уверен не только в точности сообщаемых фактов, но и в отсутствии каких-либо искажений в тех словах государя, которые приводятся в этих мемуарах. Действительно, как прекрасны были слова эти в устах величайшего государя в мире, того, кто дважды победил мощь и гений великого человека! — Нетрудно было заметить, что государь с удовольствием (хотя всегда со скромностью) говорит о своих успехах, о своей деятельности за три года отсутствия, которые еще более прибавили ему красоты, так как он за это время похудел, что придало ему очень моложавый вид. В нем уже не проявлялась прежняя трогательная, чарующая привлекательность, навеянная несчастьями 1812 г.; но он по-прежнему был изящен, мягок и приветлив. Кроме того, по общим наблюдениям, нашли, что он несколько изменился в своем обращении с мужчинами.

Я спросила у государя, правда ли, что он предпочитает Лондон Парижу. «Я согласен, — отвечал государь, — в Лондоне нет прекрасных зданий, украшающих Париж, но там несравненно больше порядка, аккуратности, чистоты». Государь очень настаивал на последнем обстоятельстве и требовал строгого соблюдения чистоты в Петербурге, выказывая опасения, что в его отсутствие водворились иные порядки. Государь с восхищением отзывался об английских парках и сказал нам, что нигде нет таких искусных садоводов, как в Англии. Так как моя сестра выказывала живой интерес ко всем подробностям, сообщаемым по этому предмету государем, Его Величество спросил, есть ли у нее красивые сады, и выразил сожаление, что он не мог, по случаю дурной погоды, посетить Аркадию, когда он ночевал в поместье моей тетушки, княгини Радзивилл, близ Варшавы. Мороз стоял за последние дни очень сильный, и холод слегка чувствовался в комнатах. Государь заметил это и высказал нам при этом опасение, что после трех зим, проведенных во Франции и Германии, он отвык от петербургского климата; впрочем, прибавил он, прекрасные парижские дамы среди элегантной, изысканной обстановки гибнут от холода в своих домах.