Пирмин Майер - Парацельс – врач и провидец. Размышления о Теофрасте фон Гогенгейме

Согласно исследованию Роберта Генри Блазера, немецкое прилагательное bombastisch никак не связано с родовым именем Бомбаста фон Гогенгейма. И уж в любом случае, только враждебная субъективность автора могла связать чванство и напыщенность со смиренным образом Парацельса. [509]

Тема «Гогенгейм в мировой литературе» исчерпывающе освещена Карлом-Хайнцем Вайманном в «Германо-романском ежемесячнике» (XI, 1961). Она настолько обширна, что мы в нашем обзорном исследовании вынуждены ограничиться каким-то одним аспектом ее рассмотрения, сосредоточившись преимущественно на образе Парацельса как культовой фигуры эпической, лирической и драматической литературы. Речь, таким образом, идет не об идейном воздействии наследия Парацельса, которое ярко проявилось в барочном «Симплициссимусе» (преимущественно в главе об элементарных духах в последней части произведения), многочисленных монологах «Фауста» Гете, фрагментах из творчества Новалиса или рассказах Э.Т.А. Гофмана, но именно о самом Теофрасте как культовой фигуре. Рассматривая проблему под таким углом зрения, исследователь замечает, что, часто не являясь центральным образом произведения, выполняя, как в ранних поэтических набросках Райнера Марии Рильке [510] , декоративную функцию или будучи включенным в канву произведения по идеологическим соображениям, Парацельс неизменно остается фигурой, наполненной богатым смысловым содержанием. Для поэтов легендарный Парацельс важнее исторического Гогенгейма, хотя справедливости ради следует отметить, что многие литераторы, прежде чем взяться за перо, серьезно занимались изучением его личности и творчества.

В некоторых фолиантах, которые в XVII, XVIII и XIX веках пользовались бешеной популярностью у полуобразованной читающей публики, образ Парацельса, хотя и несет на себе следы научного исследования, имеет в то же время загадочный или даже сказочный оттенок. Это в полной мере относится к трудам мистически настроенных пиетистов, розенкрейцеров, иллюминатов, разного рода сектантов, сторонников всего мистического и иррационального. Такие работы вызывали интерес в первую очередь у тех читателей, которые надеялись почерпнуть вековую мудрость из нескольких книг эзотерического содержания.

В эту читательскую атмосферу нас погружает вторая книга Иоганна Генриха Юнг-Штиллинга («Странствия», 1778), в которой он описывает годы своей юности. Сам автор жил в захолустном уголке Вестфалии, в деревне Целльберг, и исполнял там обязанности помощника школьного учителя. В тех же местах проживал и упоминаемый в книге Штиллинга главный лесничий округи, который и привлекает, главным образом, наше внимание. Лесничий и охотник в одном лице именует Гогенгейма «Паралацельсом». Это искажение знаменитого прозвища доктора Теофраста демонстрирует по-детски наивный и далекий от любых форм интеллектуализирования характер отношения к выдающемуся ученому XVI века, сложившегося в народной среде. Текст сочинения Юнг-Штиллинга лучше любого научного комментария показывает, как воспринимали Парацельса представители пиетизма. Выражение «культовая фигура» в данном случае вряд ли отражает суть этого восприятия, поскольку, как мы увидим, Парацельс выступает здесь как символ или своеобразный импульс, не обладающий чертами активной, живой личности. «Жители Целльбергера были довольны Штиллингом, – читаем мы в книге, – они видели, что их дети учатся, читают, и были рады вечерами послушать дивные истории, которые их чада знали в изобилии. Особенно любил его Крюгер (…), который мог часами говорить с ним о Паралацельсе (именно так охотник произносил имя Парацельса), старый немецкий перевод тестов которого хранился у него дома. Поскольку лесничий был страстным почитателем всех тех ученых мужей, которые, по его мнению, овладели тайной изготовления философского камня, произведения Якоба Беме, Графа Бернхарда и Парацельса были для него настоящей святыней. Сам Штиллинг также увлекался творчеством этих ученых. Он не интересовался, подобно своему приятелю, философским камнем, но восхищался возвышенными и величественными понятиями, которые он в изобилии находил у них, и в особенности у Беме. Когда он произносил слова „колесо вечной сущности“, „косящая молния“ и другие, то чувствовал при этом особое воодушевление. Часами напролет они изучали магические фигуры, пока окончательно не запутывались в своих рассуждениях. Им казалось, что лежащие перед ними волшебные образы оживают и начинают двигаться. Это была настоящая душевная радость, опьянение от возможности прикоснуться к великим идеям и даже оживить некоторые из них» [511] .