Еремей Парнов - Посевы бури - Повесть о Яне Райнисе

— Нет, он страшный! И вы тоже, Христофор Францыч, страшный. Вервольф! Оборотень! — Далее студент понес уже совершенную чепуху про декабрьского волка, упыря в холодной могиле и бессмертного палача с заговоренным талером.

— Могу даже дать совет, как расположить к себе господина полковника, — предложил Гуклевен, терпеливо выслушав фантастический бред. — Как благородный человек, он, как мне представляется, даст вам возможность быстро выйти из игры, раз вы устали. Скажу больше: я сам предоставлю вам такой шанс. Желаете?

— Что я должен сделать? — Борис прикрыл глаза и устало уронил голову.

— Возьмите себя в руки! — ущипнул его под столом Гуклевен. — Вас могут принять за пьяного. Здесь это не принято. Вы не в «Европейской».

— Простите. — Он выпрямится и убрал локти со стола. — Так что вы хотите?

— Я ничего от вас не хочу. Это вы требуете сами не знаете чего. Вы надоели мне, Борис! Нам действительно пора расстаться. Выполните одно маленькое поручение, и можете убираться, куда захотите. Мы даже выплатим вам прогоны.

— Я вам не верю.

— И напрасно. — Гуклевен вынул бумажник и достал оттуда памятный вексель: — Узнаете?

— Договор с сатаной. Несмываемый пергамент. Видите, как буквы корчатся, словно набухшие кровью пиявки.

— Сразу чувствуется, что вы племянник аптекаря, — одобрительно кивнул Гуклевен. — Смотрите же, господин Сталбе! — Выпростав кисти рук из гремящих манжет, он, как заправский фокусник, разорвал бумагу на четыре части: — Раз, два! — бросил клочки в пепельницу и поджег. — Это аванс. Если сегодня вечером сделаете все, как надо, завтра поутру я лично отвезу вас на вокзал. «Была без радости любовь, разлука будет без печали…» А теперь слушайте меня внимательно. — В руках Гуклевена очутилась еще одна бумажка. — Суньте ее за часы, где Плиекшаны хранят свою переписку.

— А что потом?

— Не ваша забота.

— Покажите, — Борис потянулся за желтоватым, с загнутыми углами листочком.

— Но-но! — Гуклевен отдернул руку. — Сперва дайте согласие.

— И больше ничего вы от меня не потребуете? Я буду свободен?

— Как ветер в поле.

— Хорошо, — выхватил бумажку Борис.

Сим удостоверяется, что представитель сего Антон Петров Зутис работает на нашем заводе в качестве пильщика в подсобных мастерских г. Шлоки и получает поденно 1 руб. 20 коп.».

— Что это значит? — поднял глаза Борис. — Я ничего не понимаю.

— И незачем. Ваше дело маленькое — подложить в письма. Остальное вас совершенно не должно касаться.

— Будь по-вашему! — решился Борис. — Все едино в последний раз… Я попробую.

— Попробуете? — Гуклевен тронул мушку усов окаменелым ногтем мизинца. — Вы сделаете это, студент. Теперь у вас нет иного выхода.

— Ладно. — Борис спрятал документ и, стеснительно потирая руки, попросил: — Закажите графинчик водочки.

— Как вам будет угодно. — Гуклевен щелкнул пальцами. — Только я буду следить. Вы же совсем не умеете пить.

— Скажите, Христофор Францыч, — спросил Борис, занюхивая выпитую натощак рюмку соленым сухариком, — это не тот рабочий, которого нашли убитым тогда в лесу?

— Повторяю, господин Сталбе, — агент побагровел и закашлялся, брызгая слюной, — вас это совершенно не касается! Не рассуждайте.

— Так я ничего, вы не беспокойтесь, Христофор Францыч, я сделаю.

По пути в трактир, где остановился на время пребывания в Риге, он зашел на почту и спросил конверт с маркой. Отойдя от окошка, спешно, срывающимся почерком набросал несколько строк:

«Простите за все то зло, которое я принес в ваш дом. Ради всего святого, берегите себя. Петля вокруг вас сжимается. Эту бумагу мне велели подкинуть жандармы. Пусть она послужит вам орудием защиты от гнусного оговора. Страх заставлял меня делать дурное, но я никому не желал вреда. Тем более вам, которых боготворил. Теперь страха нет. Я ухожу. Прощайте».

Вложив в конверт записку вместе с удостоверением, Борис тщательно заклеил его и передал в окошко.

Перед тем, как в убогом и грязном номере перерезать себе вены, он долго плакал. Стало нестерпимо жаль расставаться со всем, что он видел и знал. Шевельнулся соблазн убежать куда-нибудь на край света, пройти через любые терзания и позор, но только бы оттянуть роковой шаг. Но выхода действительно не было. Вспомнив о письме, которое, запечатанное сургучом, проштемпелеванное, лежало, наверное, в почтовом вагоне, он зажмурился и, раскрыв бритву, полоснул себя по рукам.