Владимир Муравьев - Карамзин

Письма Лафатера, полные доверия и расположения, ободряли Карамзина, заставляли думать и самому искать ответы на поставленные вопросы.

Самопознание и самосовершенствование — темы не только масонские, хотя они и составляют одно из первых и фундаментальных условий масонской работы, это темы, волнующие каждого человека, задумывающегося серьезно о себе, о своей жизни и деятельности, то есть о смысле жизни.

В письмах Лафатеру Карамзин постоянно возвращается к самоанализу. «Я хочу знать, что я такое, ибо знание, по моему мнению, может сделать меня живее чувствующим бытие… — пишет он в одном письме. — Я все еще думаю, что познание своей души, тела и их взаимодействия были бы ему (человеку. — В. М.) очень полезны, ибо если б я мог все это узнать, то еще более благоговел бы к своему Творцу, и религия моя была бы совершеннее. Апостол Павел говорит; кто хочет постигнуть премудрость Господню, тот должен созерцать Его творения. И где мог бы я найти лучшее подтверждение этой премудрости, как не в человеке, который так удивительно создан?» Описывая свои занятия, перечисляя авторов, которых он читает, Карамзин заключает рассказ прямой автохарактеристикой: «Я престранный меланхолик, о котором Вы так сердечно жалеете. Я горазд на выдумки, чтоб мучить самого себя. Часто я твердо намереваюсь быть веселее, но намерение всегда так и остается намерением без исполнения… Не боясь прослыть за хвастуна, я могу назвать себя любознательным… Я родился с жаждой знания; я вижу и тотчас хочу знать, что произвело сотрясение в моих глазных нервах; из этого я заключаю, что знание для души моей необходимо, почти так же необходимо, как для тела пища, которой я искал с той минуты, как появился на свет. Как только пища моя переварена, я ищу новой пищи; как только душа моя основательно узнает какой-нибудь предмет, то я ищу опять нового предмета для познания». Занимаясь самоанализом, Карамзин спрашивает Лафатера: «До какой степени могу и обязан знать себя?»

Ответа на этот вопрос Карамзин не получил, да и не мог получить, потому что самопознание не определяется никакими мерками, кроме единственной — степени способности каждого конкретного человека к наблюдению себя и самооценке.

Позже, когда для Карамзина наступил новый этап жизни, он снова возвращается к этому времени, понимая его значение для своего духовного становления. В статье «Цветок на гроб моего Агатона», написанной в 1793 году, он столько же рассказывает об умершем друге, сколько о себе самом.

«В самых цветущих летах жизни нашей, — пишет Карамзин, — мы увидели и полюбили друг друга. Я полюбил в Агатоне мудрого юношу, которого разум украшался лучшими знаниями человечества, которого сердце образовано было нежною рукою муз и граций. Что он полюбил во мне — не знаю, может быть, пламенное усердие к добру, непритворную любовь ко всему изящному, простое сердце, не совсем испорченное воспитанием, искренность, некоторую живость, некоторый жар чувства. Я нашел в нем то, что с самого ребячества было приятнейшею мечтою моего воображения, — человека, которому мог я открывать все милые свои надежды, все тайные сомнения, который мог рассуждать и чувствовать со мною, показывать мне мои заблуждения и научать меня не повелительным голосом учителя, но с любезною кротостию снисходительного друга; одним словом, я нашел в нем сокровище, особливый дар неба, который не всякому смертному в удел достается, — и время нашего знакомства, нашего дружества будет всегда важнейшим периодом жизни моей…

…Одинакие вкусы могут быть при различных свойствах души: Агатон и я любили одно, но любили различным образом. Где он одобрял с покойною улыбкою, там я восхищался ; огненной пылкости моей противополагал он холодную свою рассудительность; я был мечтатель, он деятельный философ. Часто, в меланхолических припадках, свет казался мне уныл и противен, и часто слезы лились из глаз моих; но он никогда не жаловался, никогда не вздыхал и не плакал; всегда утешал меня, но сам никогда не требовал утешения; я был чувствителен, как младенец; он был тверд, как муж, но он любил мое младенчество так же, как я любил его мужество. Разные тоны составляют гармонию, всегда приятную для слуха: монотония бывает утомительна — и два человека, совершенно одинаких свойств, всего скорее наскучат друг другу».

Может быть, главным основанием их дружбы было общее желание самопознания. Петров писал Карамзину: «Вопросы: что я есмъ! и что я буду ? всего меня занимают, и бедную мою голову, праздностию расслабленную, кружат и в вяшее неустройство приводят». Эти вопросы задавали друзья себе и друг другу, они искали ответа на них во взаимном общении. Кутузов, бывший их масонским руководителем, также принимал участие в общих беседах. Оказавшись за границей один, Кутузов пишет в Москву: «Я еще больше узнал о себе со времени нашей разлуки и нахожу себя изрядным каменщиком, не имеющим, однако же, ни малейшей способности быть архитектором. Умею говорить о порядке, но не умею наблюдать оный. Кратко сказать, я не умею думать сам собою, мысли мои рождаются не прежде как при дружеской беседе. Но таковое свойство означает великий недостаток, ибо таковые мысли редко бывают беспристрастны, но всего чаще суть они плод какой ни есть кроющейся во мне страсти и отдаленное действие того расположения, в котором нахожусь с беседующей со мною особою… Ах, мой друг, нередко воздыхаю я, видя мое странное состояние, голова моя бывает почти всегда пуста; мысли рождаются и исчезают мгновенно…»