Семен Брилиант - И. А. Крылов. Его жизнь и литературная деятельность

Эпизод, в котором выказал он эту мстительность, ярко рисует его характер в молодости, его настойчивость и самоуверенность. В основании эпизода лежит отчасти недостаток воспитания, образования и развития вкуса молодого Крылова, но вместе с тем и нравы общества, положение писателя и чинопочитание, даже в литературном кругу, между собратьями по перу. Неряшливый и беспечный по природе, Крылов не особенно тяготился своим костюмом и всем тем, что обличало его скудные средства, но бедность все же делала его щекотливым в некоторых случаях. В одном доме встретился он с женой Княжнина, занимавшего тогда известное положение в обществе, как по своему таланту, так быть может еще больше по своим чинам, которыми жаловала его императрица. Жена его была женщина неглупая, но бестактная — довольно сказать, что она была дочь знаменитого бестактностью, не менее чем талантом, Сумарокова. Крылов в это время занимался переводами для театра. «Что вы получили», спросила у него эта барыня: «за ваши переводы?» — «Мне дали свободный вход в партер». — «Сколько же раз вы пользовались этим правом?» — «Да раз пять», отвечал Крылов. «Дешево же! Нашелся писатель за пять рублей!»

Может быть насмешка относилась больше к дирекции и положению вещей вообще. Во всяком случае тому, кто обладал уверенностью в себе, в своей силе, незачем было придавать большое значение подобной выходке. Наконец Крылов мог отомстить шуткой или эпиграммой. Но общественное положение обидчицы, оскорбленное самолюбие человека, сознающего, что общество будет на стороне обидчика только потому, что тот силен чинами и богатством, вызвало злую и упорную месть Крылова. Он не ответил ничего на оскорбление, но тем хуже было для Княжнина и его супруги. Оба эти лица выставил он на сцену в комедии «Проказники», которая впрочем на театральные подмостки тоже попала не скоро. Княжнину дал он имя Рифмокрада, а жену его окрестил пикантным прозвищем Тараторы! Рифмокрад — бездарный стихотворец, воображающей себя великим писателем, потому что он сочиняет трагедии, бесцеремонно наполняя их заимствованиями. Он под башмаком у своей жены, которая впрочем очень высокого мнения о его таланте. Таратора — женщина уже не молодая, но еще желает прельщать своей красотой и т. д. В журнале «Почта Духов», где Крылов продолжал свое мщение, есть между прочим сказка, начинающаяся так:

Комедия так же неудачна, как и прочие произведения его в этом роде. Только лица ближе к жизни по той причине, что списаны с натуры. Впрочем Соймонов не заметил греха, когда Крылов показал ему комедию, и разрешил ему ее напечатать. Но прежде чем Крылов мог привести это в исполнение, содержание комедии стало известно в городе и дошло до Княжнина. Последний заподозрил и Дмитревского в соучастии или в том, по крайней мере, что он, просматривавши все сочинения Крылова, наверно знал об этом и не удержал его. Дмитревский, как тонкий политик, не желая вмешивать себя в это дело, показал письмо Крылову. Тогда Крылов, как бы пользуясь случаем лично обратиться к Княжнину — он не был с ним знаком — и ужалить его больнее, пишет к нему оправдательное письмо, наполненное ядом иронии, под видом невинности и наивности. Он удивляется, что Княжнин, сам комик, вооружается против комедии на пороки и «в толпе развращённых людей» находить сходство со своим домом. Он рассказывает сам содержание своей комедии. Говорить, что в муже выводит он «парнасского шалуна», крадущего лоскутки из французских и итальянских авторов (черта, в которой Княжнин не мог не узнать себя), приводящего в восхищение дураков и «обижающего честных людей» — намек на подозрение его, Крылова, в пасквиле и Дмитревского в соучастии. «Признаюсь», говорит он, «что сей характер учтивого гордеца и бездельника, не предвидя вашего гнева, старался я рисовать столько, сколько дозволяло мне слабое мое перо». (!) Дальше описывает он свою Таратору, опять-таки прямо рисуя известные черты жены Княжнина, и с колкой наивностью прибавляет: «вы видите, есть ли хотя одна черта, схожая с вашим домом».

Он готов даже уничтожить комедию и написать другую, «но границы, полагаемые вами писателю», говорить он, «так тесны, что нельзя бранить ни одного порока, не прогневя вас или вашей супруги: так простите мне, что я не могу в оные себя заключить».