Владимир Жданов - Добролюбов

Времени для занятий, о которых мечтал. Добролюбов, собираясь ехать домой, совсем не оставалось, и за целый месяц он с трудом успел прочитать лишь несколько номеров «Современника».

Каникулы шли к концу, когда в семье Добролюбовых случилось новое несчастье: 6 августа утром, почти внезапно, умер, Александр Иванович. Ему было всего 42 года. Еще накануне вечером он служил всенощную, а ночью у него появились первые признаки холеры; болезнь продолжалась не больше 10–12 часов.

Нелегко было Добролюбову перенести этот новый удар. Неожиданно он оказался теперь главой огромной семьи: на его руках осталось семеро детей. Вдобавок дела по дому были запущены, у отца остались большие долги. И нет ничего удивительного в том, что сначала у сына опустились руки. Он испытал острое чувство озлобления против несправедливой судьбы: «судьба жестоко испытывает меня и ожесточает против всего, лишая того, что мне было дорого в мире».

В эти дни особенное его негодование вызвало нижегородское духовенство. В то время как многие знакомые, любившие Александра Ивановича, приняли самое горячее участие в делах осиротевшей семьи, духовное начальство покойного повело себя весьма неприглядным образом. «Подличает с нами одно только духовенство и архиерей», — писал Добролюбов Щеглову. «Ерема» теперь полностью обнаружил свою двуличную природу. И впоследствии он также пытался делать гадости сыну своего умершего сослуживца по епархии.

На похоронах Добролюбов не проронил ни одной слезы и был, по его собственным словам, «страшно зол». Да и как было не злиться! Он разругал дьяконов, которые громко хохотали, неся гроб его отца. Потом он сказал резкие слова одному священнику, своему бывшему семинарскому профессору, который произнёс глубоко возмутившую его речь; оратор уверял в ней: бог знает, что делает, он любит сирот, и прочее.

Кажется, эта речь и переполнила чашу его терпения. Страшно расстроенный, выведенный из равновесия горестными событиями, которые следовали одно за другим, он вдруг ясно понял, что должен надеяться только на самого себя и меньше всего может ждать помощи от бога — от призрака, которого все почему-то привыкли считать любвеобильным и милосердным.

Смерть отца была последним испытанием его религиозного чувства, и сам Добролюбов позднее прямо связывал эту утрату с окончательным освобождением от власти «мглы» и предрассудков:

После похорон он задумался над тем, что же ему теперь делать. Первое, что пришло в голову, — это отказаться от всех планов и надежд, оставить институт и выхлопотать место учителя в каком-нибудь заштатном уездном городишке. К счастью, родные тут же воспрепятствовали этому проекту, справедливо рассудив, что высшее образование скорее поможет ему обеспечить своих малолетних сестер и братьев, чем скромная должность учителя. Все сошлись на том, что Николаю Александровичу надо дать возможность закончить институт. Решили начать хлопоты о пособии для сирот. Опекунами их имущества назначили дядю Василия Ивановича (брата отца), тетку Фавсту Васильевну (сестру матери) и протоиерея П. И. Лебедева.

Когда обсуждали вопрос о том, где и как будут жить дети, над ними внезапно нависла зловещая тень «Еремы»: он предложил поместить девочек в монастырь. Но Добролюбов решительно сказал, что он этого не допустит. Тогда все дети были распределены по родным и знакомым.

Судьба братьев и сестер была хотя бы на первое время устроена, и Добролюбов смог покинуть Нижний.

Возвращаясь в Петербург, Добролюбов был весь еще под впечатлением грустных событий. С тяжелым сердцем увидел он шумный Невский с его пестрыми вывесками и веселой толпой гуляющих. Он вспомнил свой первый приезд в столицу. «Все это как-то болезненно подействовало на меня, Потому что я сам был уже не тот. И как-то странно, неловко мне было идти по этому великолепному городу, между этим веселым народом…»

Еще хуже он почувствовал себя, когда появился в первый раз в институте: товарищи встретили его с распростертыми объятиями, с радостными лицами, все они показались ему добрыми, спокойными. Все были такие же, как всегда… А он… Он испытывал тяжелое состояние горечи, тревоги и ожесточения. В это время он очень нуждался в поддержке, в ласковом слове непритворного участия. Он даже не писал к родным, опасаясь, чго в первом же письме разразится «дикими воплями отчаяния», и еще больше опасаясь получить в ответ «какие-нибудь пошлые увещания и утешения».