Мейлах Бакальчук-Фелин - Воспоминания еврея-партизана

Вечером он пришел к нам с печеной картошкой, солеными огурцами и небольшим ломтиком хлеба.

Прошло три дня. Гриць не появлялся. У девяти-десятилетней пастушки, одетой в свитку [12] Свитка — украинская длинная верхняя одежда. и опоясанной красным поясом, мы выпросили по кусочку хлеба. Когда я попросил ее, чтобы она никому не рассказывала, что здесь скрываются евреи, она ответила, что даже своему отцу и матери не расскажет.

Вечером я отправился к Грицю домой, но там было темно. Постучал в дверь, в окна — никто не отозвался. Я залез в свинарник, рассчитывая, что может быть кто-нибудь появится. Прошло немного времени, и в хате появился огонек. Я выбрался из свинарника, подошел к двери и смело постучал. Дверь открылась, и Гриць вышел хмурый с сердитыми глазами. Он раскричался на меня, почему я нарушил его сон, и пригрозил вызвать Иванченко, если я отсюда не уберусь. Я заметил, что в хате находилась какая-то подозрительная личность, и стал быстро удаляться от дома. Дети ждали меня на опушке леса, они сразу поняли положение. Мы стали убегать, бежали по полям и перелескам, перебирались через канавы и болота.

Поздней ночью добрались до села Бродницы. Собаки подняли лай, и мы пустились в другую сторону — в сторону Сварыцевичского леса.

И опять нас спас случай. Рассветало. Нам навстречу шел молодой стройный крестьянин. Его звали Моисеем. Я спросил, не знает ли он, где здесь в лесу находятся евреи. На это он ответил, что знает, но скажет за плату. У меня была купюра — двадцать украинских карбованцев, я сразу ему ее предложил. Он, однако, потребовал еще что-нибудь. Один из моих племянников скинул с себя маринарку и отдал Моисею. Эта вещь его удовлетворила.

Моисей ввел нас в Сварыцевичский лес, большой лес, тянущийся на восток — до Турова и Мозыря, на запад — до Пинска, с разбросанными то тут, то там хуторами и деревушками. Лес густой, изрезанный долинами и возвышенностями, таинственный, с непроходимыми трясинами и стоячими болотами. В ту пору в лесу этом было полно зверья: бобры, торфяные лисы, дикие утки, аисты, цапли. В лесной чаще — кабаны со страшными клыками, стаи волков. Но нам уже не страшны были дикие звери. Мы не пугались огненных волчьих глаз.

Мы шли следом за Моисеем. Дорога была трудной, ноги мои от ходьбы по шишкам и еловым иглам были окровавлены и покрыты ранами. Я испытывал адские муки. Мы шли из последних сил. Чем дальше, тем гуще становился лес. Я удивлялся Моисею, меня поражало его знание леса, всех дорог и тропинок, всех просек и зарослей. Точно так же в старину его деды и прадеды — полещуки [13] В литературе встречается и написание полищуки , а также полешуки (см. книгу Ю. А. Лабынцева «В глубинном Полесье», М., 1989). , поклонявшиеся идолам, грому и молнии, тянулись по полесским лесам в своих больших полотняных кибитках с женами и детьми, домашним скарбом и примитивным оружием.

Наконец-то добрались мы до избушки, сплетенной из прутьев. Там никого не было. Мы углубились в лесную чащу, и вдруг перед нашими глазами блеснул огонек. Хотя мы еще долго шли, но огонек из лесной темноты маячил перед нашими глазами, и это придавало нам силу продолжать путь, следовать за Моисеем.

В конце концов мы приблизились к одной избушке, где застали десятка три серниковских евреев. Горел костер, и все лежали на голой земле вокруг костра. Из-за густого дыма лица человеческие не были видны. Все сливалось в одну темную массу. Люди выглядели, как обугленные головешки, лица их были темные и черные, как темна и черна ночь в диком Сварыцевичском лесу. На этих лицах написана была безнадежность и готовность принять смерть: «Скорее бы конец этой мучительной жизни — не человеческой и не звериной…»

Сварыцевичский лес стал домом для бежавших от смерти серниковских евреев. Они постепенно стали ориентироваться в лесных чащобах. Многие из них годами рубили и валили здесь деревья и складывали их в штабеля, и все-таки мест, не знавших ни топора, ни пилы, было здесь больше. Длинными русскими верстами тянулись ряды древних дубов. Стаи волков спокойно разгуливали по чаще. Но в этом лесу мы боялись не четвероногих зверей, а двуногих. Мы были в окружении, точно овца среди семидесяти волков.

Целыми днями лежали мы на голой земле, на хворосте или коре или же стояли, опираясь о стволы деревьев, пугаясь каждого шороха или разносившегося эха. Отчаяние было велико, втайне мы завидовали тем, к кому прижался ребенок, жена, сестра, брат или даже дальний родственник. Большинство из нас были одиноки.