Майя Плисецкая: Тринадцать лет спустя

10 ноября 1993 года я закончила в Москве свою книгу «Я, Майя Плисецкая…».

Прошло тринадцать лет. И все эти годы меня без устали спрашивали: будет ли продолжение? Я с искренностью отвечала — зачем? Главное в моей жизни уже произошло. Станет ли интересным читателю рассказ балерины, покинувшей сцену? К тому же — на это я тоже ссылалась — прилежных и постоянных дневников больше не вела. Лишь от случая к случаю…

И все же событий за прошедшие тринадцать лет случилось много. Даже очень много. Возьмусь за перо, а там посмотрим…

Обиженных на книгу 1993 года оказалось куда больше, чем я могла предположить. Мне хотелось рассказать, как и что было со мной по самой по правде. Все назвать своим именем. Без прикрас, без дипломатии и ретуши. Но мои резкие правды людям не пришлись по нутру. Это я предполагала. Однако то, что более обиделись те, о ком я вовсе не написала, стало для меня сюрпризом. Но я рассказывала о том, что впрямую касалось меня. Моей жизни. Моей профессии. Моих радостей, разочарований, обид. А кому-то хотелось, чтобы моя книга была о нем, о ней. Тогда следовало бы мне писать развернутую энциклопедию обо всех, с кем столкнула меня моя жизнь и профессия.

По рождению и ментальности своей я москвичка. С Петербургом родства у меня мало. Хотя мать отца, его сестры и брат Володя — изначальные ленинградцы. Перед войною я несколько раз гостила у бабушки, у «бабули», как я ее называла. Поедала ее «фирменный» запашистый борщ, румяные картофельные оладьи и черничный кисель. Бабуля заставляла меня много есть. Тужила и охала, что я такая худющая. Вид моих торчащих лопаток вызывал в ней жалость. Она жила в большой коммунальной квартире, где ей принадлежала одна комната. Но дом расположен был замечательно. Подъезд дома выходил на канал Грибоедова, вблизи был Казанский собор, а совсем рядом два берега канала соединял мосток, на котором красовались могучие львы с золотыми крыльями.

В Мариинку тогда я не попала. У бабули и тетушек денег в обрез. Да и не до театров в те годы было. Отец и мать были арестованы. Бабуля многое мне прощала, хотя донимала ее я безо всякой меры. Характером, непослушливостью, своеволием. Врезалось в память, как бабулина гимназическая подружка, проведя целый день в моем обществе, с сочувствием и укором сказала:

— Неужели у Миши такая дочь?

Все мои ленинградские родственники в общении со мной безукоризненно играли свои «щадящие» роли.

Как эстафету передавали из уст в уста немудреные байки, что отец и мать вновь в арктической экспедиции, шлют мне приветы и родительские напутствия. Но с моим легковерием особых драматических талантов и не требовалось…

Главной достопримечательностью бабушкиной комнаты была старинная белая изразцовая печь. Возле нее на паркетном полу, словно на витрине магазина, красовались высокие, почти до колена, сапожки на предлинной шнуровке. Выглядели они совсем новенькими. В первый же день своего визита я задала бабуле любопытствующие вопросы:

— Что это за диковинные обувки? Когда ты их купила?

— Я заказала их по ноге у сапожника в 1901 году. И надеваю лишь в праздники. Берегу. Потому они как новенькие.

Было это в 1939 году.

Следующим вестником от Петербурга была Агриппина Яковлевна Ваганова. Я уже писала, что в 1943 году Ваганова преподавала в Москве. В Большом театре. Именно с тех пор я ясно осознала разницу педагогического метода и врожденного дара учителя. Истоки моих наставников были тоже петербургские, но талант педагога — только от Бога.

Агриппина Яковлевна звала «рыжую ворону», как она меня величала, заниматься с ней в Северную столицу, куда после конфликта с Лавровским намеревалась вернуться. Сомнения меня одолевали нешуточные. «Жилищная проблема» решалась просто — я могла жить у своих родных. И в те годы это было жирным плюсом. И моя двоюродная сестра Эра Езерская, которую я всю жизнь любила, и тетя Лиза (ее мать) были людьми гостеприимнейшими и добрыми. Бабули тогда уже не было в живых. Но замысел поездки в Ленинград не осуществился. И я осталась по-прежнему москвичкой.