Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных - Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Щедрость сердца. Том VII

— Акоп Акопянц! Акоп Акопянц!

Кавас, без сомнения турок, делал вид, что не замечает господина Акопа Акопянца, а закрытого его спиной Андрея он просто не мог заметить. Но вдруг мужчина в великолепном костюме снял шляпу, отдохнул минут пять и затем выкрикнул свою фамилию так оглушительно, что кавас обернулся и ударил его палкой по белоснежной пряди волос, которая красиво вилась ото лба к затылку по черно-синим напомаженным волосам. Мужчина качнулся на плечи соседей слева, а Андрей, не растерявшись, просунулся вперед и изо всех сил выкрикнул свою фамилию и имя. Его молодой голос и непривычная фамилия обратили внимание ближайшего чиновника. Он повернул голову, но показал пальцем на свои уши и покачал головой, давая этим понять, что из-за общего гама ничего не слышит.

— Андрей Манин! Андрей Манин! — надрывался Андрей, размахивая двумя фотографиями, но чиновник с досадой махнул рукой и принялся быстро заполнять лист.

Потом кавас передал Андрею номер, и, предъявив его в канцелярии, Андрей часа через два стал обладателем солидного документа, в котором Межсоюзническое бюро удостоверяло, что податель сего действительно является нидерландским гражданином Ганри Манингом, следующим к месту жительства в Амстердам. Срок действия документа определялся точно — год со дня выдачи.

Каким образом Андрей превратился в Ганри, а Манин — в Манинга понять нетрудно. Ганри Манинг — это обычные голландские имя и фамилия. Труднее объяснить, почему чиновник зачислил Манинга в нидерландское гражданство. Скорее всего, по каким-то одному ему известным ассоциациям.

Итак, Андрей Манин самым законным образом превратился в голландца Ганри Манинга: ему даже выдали проездной билет до Амстердама!

Это поставило бы на прочное основание попытки устроиться на голландских или любых других иностранных судах — предмет несбыточных мечтаний для тысяч константинопольских беженцев. Но Андрея Манина это не устраивало. Что делать с документом, он не знал, но на всякий случай сунул его в свой чемоданчик — а вдруг отъезд в Прагу сорвется?

К счастью, он все же состоялся. А в Праге, разумеется, Андрей при первой же возможности осуществил свое намерение — явился в советское консульство.

Консул, товарищ Клявин, спокойно выслушал длинный рассказ Андрея, не утаившего ничего, повертел документ на имя Манинга в руках и недоверчиво спросил:

— Липа?

— Ведь я же вам объяснял, что… — начал Андрей, но Клявин перебил его:

— Если настоящий, вы можете проехать в фашистскую Венгрию. Не правда ли? Не боитесь жандармов Хорти?

Разговор приобрел неожиданный для Андрея характер. Одно чувствовалось совершенно отчетливо: он может быть полезен товарищу Клявину, а значит — родине. А раз так, Андрей был готов на все.

И еще понял: этот ненужный ему лист бумаги с фотографией, выданный французским чиновником, в глазах Кляви-на придал ему особый вес. Почему? Непонятно. И Андрей предпочел не гадать.

Товарищ Клявин несколько раз продиктовал ему несколько адресов, попросив выучить их наизусть. Это было похоже на проверку памяти, и Андрей прошел ее успешно. А затем последовала другая просьба: ему надо съездить на один день в Будапешт и послать оттуда по почте открытки по указанным адресам.

Андрей получил деньги, съездил в Будапешт, отослал открытки и без происшествий вернулся в Прагу.

При первой же встрече с товарищем Клявиным он вновь поднял вопрос о возвращении на родину.

— Ну хорошо, — сказал Клявин, — мы запросим нужные справки и примерно через год вы будете восстановлены в правах советского гражданина, если все, что вы сообщили, полностью подтвердится.

— Через год? — упавшим голосом спросил Андрей.

— Привод шхуны в Крым и потом рейс в Варну — это только полгода вашей жизни, а остальные двадцать? Нам надо знать о вас все…

Итак, год ожидания…

Чтобы не терять его даром, Андрей поступил на первый курс юридического факультета по временному удостоверению личности, выданному ему чехословацкими властями как выпускнику константинопольского колледжа.

Начался двадцать второй год, один из труднейших в его жизни. Чтобы зарабатывать на жизнь и не пропускать лекции, он устроился могильщиком на самое большое кладбище города. Ночью копал могилы, а днем клевал носом в аудитории. Тогда он впервые узнал, как может накапливаться в человеке усталость, как ломит тело, не освеженное сном, как с каждым днем все больше тяжелеют руки и ноги и как эта тяжесть вдруг в одно совсем не прекрасное утро не позволит человеку подняться с жесткой постели. Лишь немыслимым усилием воли можно заставить себя встать, чтобы начать новый день, похожий на все предыдущие.