Тимофей Гнедаш - Воля к жизни

Топим баню, греем как можно больше воды. Каждого раненого сестры моют на специальном столе. Снимаем грязные бинты, накладываем свои повязки, спешно делаем шины, готовим чай, топим землянки, на чистые постели кладем раненых, кормим их, впрыскиваем морфий, пантопон.

Некоторые упорно не хотят покидать возов:

— Нас направили на аэродром, в Москву, и мы не будем оставаться здесь!

Но когда после бани попадают на мягкие постели, в тепло, самые неугомонные затихают и мгновенно засыпают.

Всю ночь и все утро идет приемка и первичная обработка раненых. Свентицкого нет — он в одном из отрядов. Кривцов, сам еще не оправившийся после ранений, под утро изнемогает, и я заставляю его лечь спать.

Днем всех раненых пропускаем через операционную. Большая часть людей в тяжелом состоянии. Такое впечатление, будто за двенадцать суток, прошедших со дня боя, раны ни разу не обрабатывались. Вынимаю пулю из голеностопного сустава, делаю редрессации бедра, разрезы гнойных затеков, удаляю осколки металла и костей.

Во время одной из операций приходит Коваленко.

— Я уезжаю обратно. Что передать профессору?

— Передайте, что я очень прошу его пожаловать по чрезвычайно важному делу. Скажите ему, что без его консультации я обойтись здесь не могу.

На следующий день появляется профессор. Небритый, заросший черными, жесткими волосами, с оттопыренной нижней губой, со следами былого щегольства в одежде. В выражении его лица, в каждом движении сквозит: «Ну, что там у вас еще? Ох, и надоели вы мне все!..»

— Профессор Старкевич.

— Доктор Гнедаш.

— Очень приятно. Вы хотели со мной… э… консультироваться?

— Да, я хотел вам задать несколько вопросов.

— Як вашим услугам.

Против своей воли чувствую смущение. Профессор! С юности я привык глубоко уважать это звание. Профессора Киевского медицинского института, где я учился, даже из такого сухого предмета, как остеология, делали поэму. Мы слушали их лекции затаив дыхание.

— Мне кажется, мы где-то встречались? — в замешательстве говорю я.

— М… вполне возможно. Вы где учились? Где практиковали?

— Учился в Киеве. Работал в Прилуках, в Шостке.

— Нн-не бывал. Я учился в Вене, практиковал во Львове, в Варшаве.

Ага, еще один представитель «культурного Запада».

«Я знаю, что вы дураки и применения мне никакого не найдете в этом диком лесу, но спрашивайте, раз уж я очутился с вами!..» — говорит его брезгливо-величественная манера держать себя, его профиль утомленного поклонением вельможи от науки.

Вместе с Федоровым и Дружининым направляемся к раненым.

— Скажите, пожалуйста, почему у вас в таком плохом состоянии были раненые? — спрашиваю я профессора.

— Видите ли, э-э-э… у нас два врача, и они оба больны.

— Кто же обрабатывал и отправлял раненых?

— В основном я. Но в тех примитивных условиях, в каких мы находимся здесь…

Он говорит это внешне спокойно, однако я чувствую, как он ощетинился. Обходим раненых, привезенных вчера. Один из них говорит профессору:

— Вот пулю из меня вынули вчера.

— А у меня осколок был в бедре.

— Конечно, в обработке могли быть м… м… м… от дельные дефекты. При той спешке… Когда одновременно поступает сто человек, — мямлит профессор и смотрит в сторону.

Даже после отъезда профессора долго не могу успокоиться Любой наш советский врач, самый молодой, не позволил бы себе работать так неряшливо, так небрежно, как этот почтенный специалист. Миша Кривцов, начинающий советский хирург, исправлял вчера за операционным столом многочисленные погрешности профессора.

«Как же так! Чего стоит ученый, если он пренебрегает «черной работой», позорно теряется и складывает руки, встретив трудности?..»

Долго я не мог забыть этого профессора-белоручку. Он поразил меня своим барским равнодушием к страдающему человеку. Я прочел немало книг о том, как капиталистическое общество обедняет и выхолащивает людей, но одно дело книги и совсем другое — когда видишь такого человека наяву. Как это может быть? Ведь должны быть хоть крохи, ну если не человеческого, го хотя бы профессионального достоинства! У наших колхозных девушек, не получивших никакого специального образования, — у Ани, у Лиды, у Вали чувство ответственности за медицину, за своих раненых развито неизмеримо больше, чем у такого надутого индюка с ученым званием. Наша партия, наш комсомол воспитывали в нас высокие требования к себе, строгую ответственность перед народом.