Вениамин Каверин: Литератор

В романе «Исполнение желаний» я писал о том, как увлекательна работа в архиве. Жизнь, отделенная от нас десятилетиями, предстает в новом, подчас загадочном для современников свете. Скрытое становится явным, то, что казалось неизбежностью, роком, оказывается следствием враждебной человеческой воли, друзья вдруг раскрываются как тайные враги. Случайность прикидывается судьбою.

«Я слышу вновь друзей предательский привет…»

Судите же, какие неожиданности сулит вам попытка заглянуть в собственный архив, о котором я, к сожалению, стал заботиться слишком поздно. Увидеть себя в 20-х, в 40-х годах не представляющим себе, что через много лет эти строки когда-нибудь будут снова прочтены многоопытными, много видевшими, хотя и потускневшими, глазами! Потускневшими, но не потерявшими способности удивляться. В особенности меня поразила большая папка, содержащая заметки, письма и наброски рассказов 1918–1921 годов. Откуда взялась эта полная, безусловная оторванность от всего, что происходило вокруг?

Шла гражданская война. Решительно во всем происходили необратимые перемены: в отношениях людей, в их понятиях, в существовании духовном и материальном. И я был деятельным участником этих событий. В шестнадцать лет в захваченном немцами Пскове я раздавал солдатам знаменитую брошюру Вильгельма Либкнехта «Пауки и мухи». В 20-м году служил в армии. Когда студентам было разрешено вернуться в свои учебные заведения, я переехал из Москвы в Петроград и за четыре года, с 20-го по 24-й, закончил Институт восточных языков по арабскому разряду и Университет по этнолого-лингвистическому отделению. Одновременно я много писал, вступив в маленькое общество, оставившее отнюдь не маленький след в литературе, — «Серапионовы братья». В 1923 году я выпустил первую книгу

Но ни следа этого участия в бурной действительности тех лет вы не найдете в случайно сохранившихся папках моего архива, и лишь с трудом верится, что даты, изредка встречающиеся в них, правдивы. Я жил, работал, существовал в самой гуще этой действительности, но, по-видимому, был бесконечно далек от нее. И теперь я тщетно бьюсь над разгадкой этой отрешенности, этой оторванности от той реальной жизни, которая заполняла весь беспредельный круг окружающих меня судеб, в то время как я к двадцати годам оказался в плену каких-то очень странных фантазий.

Уже много лет я работаю в психологической прозе. Я переоценил свое отношение к классике и наслаждаюсь, бесконечно перечитывая Тургенева, Толстого, Чехова. И сам тружусь без устали над романами, повестями, рассказами. Каждый из них основан на событии, тесно связанном с жизнью нашего общества. Я веду беспрестанный, увлекательный разговор с читателями, который продолжается уже много лет. Это разговор не о выдуманных фантастических манекенах, чертях и алхимиках, которыми пестрят мои ранние рассказы, это разговор о том, что волнует всю страну. Но время от времени загадочная сила влечет меня к юношеским увлечениям, и тогда я забываю о строго логических отношениях, в которых живут и действуют мои герои, и с молодой энергией, с чувством детской свободы бросаюсь в мир, где не надо объяснять, почему молчание можно запечатать в конверт, а люди превращаются в бронзовые статуэтки.

…Я много раз начинал эту книгу и откладывал в сторону, потому что мне казалось, что мои письма и многие страницы дневника, связанные с прошедшим, а подчас — и давнопрошедшим временем, так устарели, что их все равно никто не будет читать. Но прошло время, я показал эту книгу некоторым случайным, далеким от литературы знакомым, и они в один голос сказали мне, что я не прав, что не велика беда, если события, о которых я рассказываю, давно забыты всеми, кроме меня, участника или свидетеля этих событий. Я не скрою, что хотя я, кажется, не робкого десятка, мне было как-то страшновато согласиться с ними. Ну, куда ни шло!

Ошибка не фальшь, каждое лыко в строку не ставится! Правда, когда я всерьез принялся за работу, мне представилась необходимость выбора, необходимость еще раз, гораздо в пристальней, чем прежде, вглядеться в себя. То, что казалось незначительным, мимолетным, а иногда даже ничтожным, предстало передо мной в ином, гораздо более глубоком значении. Это относится не только к событиям, но главным образом к людям. С годами взгляд становится внимательнее, строже, требовательней к себе, но одновременно — более мягким, более терпимым.