Саша Гитри - Мемуары шулера

Она возненавидела меня с первого взгляда. И я сразу же ответил ей взаимностью.

А вот к нему я поначалу отнесся куда менее подозрительно, сам не знаю, почему — должно быть, вообразил, будто за неизменно дурным расположением духа непременно кроется чувствительная душа. Какое заблуждение. Он был самым обыкновенным животным, и все, что было написано у него на физиономии, вполне отражало его истинную сущность — хотя описать его лицо довольно затруднительно. Ну как, скажите, описать пустырь? Его цвет, серый, сплошная грязь бесцветная… Его бакенбарды: два пучка травы иссохшей. Его глаза: две ямы. Канавы на низком лбу и колдобины на щеках.

Кроме того, у меня было подозрение, будто он спал с горничной. Еще одно заблуждение. Этим он занимался с кухаркой. По воскресеньям, во время вечерних богослужений.

За мою бурную жизнь мне выпало встретить немало злых и низких людей — но хуже этой парочки так и не привелось… И если я сужу их так строго, то вовсе не из-за того зла, какое они могли причинить — да и откуда мне было знать, что они замышляют — а потому, что был уверен: они способны на самые страшные злодеяния. Мне могут возразить: но ведь они же ничего такого не сделали. Может, и не сделали. Но уверен: как можно стать убийцей, не родившись человеком с преступной душой, так же можно иметь душу убийцы, так и не лишив никого жизни. Клянусь, порой я видел, как у них в глазах мелькало желание увидеть меня в гробу. Конечно, это могло происходить помимо их воли, более того, готов согласиться, возможно, они и сами не отдавали себе отчета в этих своих кровожадных вожделениях — чего не бывает. Просто не осознавали, о чем мечтали, вот и все. Но руку даю на отсечение, в глубине души они действительно желали моей смерти, уж мне ли не знать, ведь только я один видел их застывшие, как у мороженой рыбы, глаза.

Однажды вечером, сидя за столом, я вдруг почувствовал, что мне на роду написано стать малолеткой-великомучеником, и если бы не мысль, что так я исполню их заветное желание, я бы в тот же вечер бросился под поезд. И это не пустые слова, ведь железная дорога проходила прямо по краю их сада, и пронзительные свистки локомотивов, эти спасительные предупреждения, которые буквально сверлили нам уши, уже начали было действовать на меня, как некий душераздирающий призыв.

В ту ночь, съежившись, свернувшись калачиком в своей кровати, стуча зубами и крепко сжав кулачки, плача от ярости и в отчаяньи от собственных слез, я раз и навсегда свел счеты со своей совестью.

Ладно, пусть я украл эти злополучные восемь сантимов, что было то было… но зачем же то и дело напоминать мне о моем проступке?! Считая, что «кто стащил яичко, украдет и бричку», они изо всех сил делали вид, будто за мной глаз да глаз нужен.

«Ты бы последил за мальчишкой-то!»

Я только это и слышал. Прямо с души воротило.

С другой стороны, я прекрасно понимал, что они никогда не смогут забыть о моем проступке — даже если предположить на минутку, будто им бы этого захотелось — ведь о массовом отходе в лучший мир всего моего многочисленного семейства без конца напоминали им все, кто бы ни заходил к ним в дом.

«Расскажите же нам эту жуткую историю с грибами…»

И вскорости неизменно возникал вопрос:

— А как же случилось, что мальчонка-то в живых остался?

Скрыть правду было бы заманчиво — но невозможно, ибо она уже всем была давно известна, да и речь-то об этом заводили с одной-единственной целью — выудить у хозяев признание, что к ним в дом, в их семейство затесался малолетний воришка.

Нет, это уж было чересчур.

Да, не отрицаю, стащил я эти восемь сантимов, — но не им было меня укорять, не им было стыдиться моего проступка — ведь кто-кто, а они-то уже тогда прекрасно знали, что навечно присвоили мои кровные восемнадцать тысяч франков…

И в тот вечер я принял важнейшее для себя решение, даже два: уйти и никогда не требовать у них свои восемнадцать тысяч франков. Пусть знают, у нас в роду и другие воришки водятся, покруче меня!

Стоило мне принять это решение, как я стал ненавидеть их совершенно по-новому — почти радостно и получая удовольствие от самых малейших подробностей. Я получал от этого какое-то прямо-таки сладострастное наслаждение. От души забавлялся, с отвращением вглядываясь в их лица, прислушиваясь к голосам, рассматривая руки, одежду. Пинал ногами башмаки, когда в них не было их ног, тузил кулаками шляпы, когда они отдыхали от их голов — и пока они искали предлог, как бы выставить меня за дверь, я только и поджидал удобного случая смыться от них подальше и навсегда…