Павел Дворкин: Годы, вырванные из жизни

— Мы знаем, что вы старый чекист, — сказал Дьяков. — Активно участвовали в борьбе за Советскую власть, но свихнулись и стали участником контрреволюционной организации. Считаете ли вы, что осуждены правильно?

Я ответил:

— Никогда я ни в каких организациях контрреволюционных не состоял, а, наоборот, всегда боролся со всеми врагами Советской власти и считаю, что осужден неправильно.

Дьяков:

— Значит, вы считаете, что Военная Коллегия Верховного Суда СССР осудила вас неправильно? Тенденциозно?

— Да, считаю, что коллегия не разобралась или не хотела разбираться в материалах следствия.

Дьяков:

— Значит, советский суд неправильно судит?

— Не советский суд, а люди, которые должны судить правильно.

Мои ответы явно не понравились Дьякову, и он заговорил со мной в резком тоне:

— Вы на ОЛПе связаны с бандитским элементом и пользуетесь у них авторитетом.

Это заявление вызвало у меня улыбку. Я, бывший начальник уголовного розыска, старый чекист завоевал авторитет у бандитов, с которыми вел беспощадную борьбу!

— Это абсурд, — сказал я. — Работаю в стационаре, с уголовниками дел не имею. Об этом и зав. больницей, и начальник ОЛПа знают. А вообще, что вы от меня хотите?

Наконец, через три дня прибыли в Воркуту в лагерь. Собственно, здесь было два лагеря. Воркутлаг, где на обыкновенном режиме содержалась бериевская «социально-близкая прослойка»: бандиты, воры, власовцы и т. п., и имелся свой начальник «Воркутуголь», и Речлаг — особорежимный лагерь. Никакой речки там не было и в помине, а название лагеря после его расшифровки означало: «режимный чрезвычайный лагерь».

В Речлаге находились коммунисты, комсомольцы, преданные советские люди. Правда, была и часть власовцев, бендеровцев, но немного. Уголовников почти не было.

Когда мы прибыли в Воркуту, нас долго держали на путях. Затем доставили на пересылку. Оттуда начали направлять на шахту. Вместе со мной сюда прибыли старые товарищи по московскому этапу: Озеркин, Захаров, Езерский, Разумова Анна Лазаревна. Должна была пойти с нами Андреева (Ошихмина) Александра Азарьевна, старая большевичка, но ее, больную, с большим трудом удалось оставить на ОЛП-7 в больнице.

На пересылке уголовники ограбили кое-кого из нашего этапа. Мы заявили начальству, но вещей не нашли. Наутро построили наш этап и повели его к вагонам, стоявшим на путях местной железнодорожной ветки. Шли с вещами. Впереди меня шел Николай Иосифович Гладков, бывший артист театра им. Вахтангова, осужденный во время войны в Москве. Мы несколько отстали от основной группы. Позади нас шли конвоиры и, видя, что нам страшно тяжело таскать свои вещи, кричали: «Вперед, вперед, фашисты» и науськивали овчарок. Сердце билось учащенно, одышка. Гладков замедлил шаг и говорит: «Не могу, Павел, умру, упаду, задыхаюсь». Я ему: «Ну, еще немного, до состава дойдем». А конвоир кричит: «Бегом».

Кое-как дошли до состава, состоявшего из 4 вагонов. Вечером вагоны подцепил паровоз, и долго кружили мы по окружной дороге Воркуты. Где-то останавливались, кого-то сгружали, снова двигались и, наконец, ночью нас выгрузили на шахте № 29.

Подошли к вахте. Бараков не было видно. Торчали из-под снега только одни трубы. Надзиратели повели нас по вырытому в снегу коридору.

Дошли до бараков. Ни окон, ни стен, ни дверей. Все занесено снегом. К дверям в снегу вырыт ход, оттуда идет пар. Раздалась команда «Входи по одному». Мы вошли.

Большой двухсекционный барак, пустой, не обжитый, не отопленный, на стенах и потолках иней. Загнали всех в одну секцию. Вошли надзиратели, молодые люди из войск КГБ. Скомандовали: «Раздевайся догола». Обыскали нас, заглянули даже в рот. У меня была подшивка «Огонек», присланная еще из дома в Ухту. Забрали ее и не вернули. А на мою жалобу пригрозили карцером.

Мы полагали, что после обыска или «шмона» как говорили надзиратели, нас поместят в теплый барак. Но, увы. Нас вывели из одной секции и через вестибюль ввели в другую секцию этого же барака, не обжитую, холодную, покрытую инеем.

— Вот здесь располагайтесь, — сказал комендант.

Был назначен староста, дневальные, которые пошли за углем, чтобы растопить печку. У «старых тюремщиков» вроде нас, просидевших уже лет по 12, была постель, и мы кое-как могли согреться. Новички же, набора 1945-50 гг., думали, что им постель принесут на блюдечке. Пришлось им устраиваться на голых досках. Перед сном пили чай, согретый из талой снеговой воды.