Александр Етоев: Книга о Прашкевиче, или От Изысканного жирафа до Белого мамонта

Выше я написал про Дубулты — о том, что главное происходило не в классах. Шло это, конечно, от школы — от обязаловки десятилетнего обучения, от ежедневного просиживания штанов на нежелающих кончаться уроках. Когда сын дворничихи Валька Метёлкин гонял по улице на стыренном велике, а ты, как пр о ́клятый, сидел над тетрадкой и тёр глазами проклятущие дроби, в которых ни в зуб ногой.

На самом деле, в классах (или на семинарах, так это тогда называлось) происходило важное. Нас учили очень нужным вещам. Другое дело, что не все это понимали. Понимание приходило позже. И не ко всем. Действительно, ну с чего это вдруг «прежде чем что-нибудь напечатать, надо хорошенько подумать, не будет ли вам лет через десять стыдно за напечатанное»? Убранная в кавычки фраза принадлежит Владимиру Дмитриевичу Михайлову, замечательному человеку, писателю, ныне, увы, покойному. Я помню как сейчас его голос, его трубку, его слова. Фраза была сказана в Дубултах, в том самом, 90-м, году.

Учителя у нас были славные. Сергей Снегов, грузный мудрец, хлебнувший всякого — и клеветы и баланды. Вечерами он одиноко дремал в полутемном холле у телевизора, а мы тем временем в гостиничных номерах благодушествовали под коньяк и под разговоры. И, если честно, побаивались этого искушенного в жизни старца. Он был мудрый змей Уроборос, а мы так, погулять вышли.

С Виталием Ивановичем Бугровым, редактором фантастики из журнала «Уральский следопыт», мне было проще. Он был книжник, и я был книжник. А книжник с книжником — как рыбак с рыбаком или, скажем, как охотники на привале. Он расскажет мне историю про «Иприт» (повесть Шкловского и Всеволода Иванова, впервые вышедшая в 1925 году в Москве), как он приобрел восемь выпусков в идеале в «букинисте» на Герцена, не хватало одного, первого. Я ему отвечу уныло, что эти выпуски из моей коллекции, я их лично туда и сдал, позарез нужны были деньги для поддержания последних штанов. С Бугровым мы были равными, несмотря на наши возраст и опыт.

С Прашкевичем было и того легче. Двенадцатилетняя разница в возрасте (мне было тогда 37, ему — 49) не особо сказывается при общении. К тому же Геннадий Мартович рассказчик, каких немного. Этим он околдовывал всех — семинаристок особенно.

Я начал с анекдота про поезд. Задача, в общем, неблагодарная — устный игровой жанр переводить в выморочный, бумажный. Излагать анекдоты письменно это примерно тоже, что брякать на балалайке Первый бранденбургский концерт. Спьяну и пьяным слушателям сбрякать, наверное, можно, даже будет забавно, какое никакое, а развлечение, но будь поблизости кто-нибудь с утонченным слухом, он ведь может и ножичком полоснуть.

Редкий умелец донесет до середины страницы ускользающую ауру анекдота. Тут важны нюансы. Интонация, жесты, мимика. В основном, профессиональные анекдотчики на бумаге излагать не умеют. Все эти многотиражные сборники и газетные подтирочные издания, в которых анекдоты печатают, — консервация, неуважение к жанру.

Да и любой разговорный жанр плохо смотрится в бумажной одёжке.

Возьмите устные рассказы Андроникова. Помните, современники сожалели, что Андроников на сцене и на бумаге — это роза и фикус в кадке, такая разница?

Или великий Шварц вспоминает о Евгении Рыссе: «И прелесть, и подлинность, и естественность голоса — то, что так радовало, а в те дни (блокадные. — А.Е. ) даже опьяняло меня в его устных рассказах, — в сочинениях превращалось в сочинение».

Ну так вот, Прашкевич рассказчик тождественен Прашкевичу словописцу. Такое у него счастливое качество. Противоречия между устным и письменным у Прашкевича практически не бывает. Слово, спрыгнувшее с его языка, так же бодро скачет и по страницам. Многие, кто с Геной общался и слушал его фантастические истории, те же самые фантастические истории находили в очередной его книге. И читались они так же, как слушались, — словно оживал Генин голос.

Что ж, пора приводить примеры. Пожалуйста, привожу примеры.

Вот история про биолога Кармазьяна (вошла в «Малый бедекер по НФ»):

«Этот биолог много лет выращивал в нашей институтской теплице длинный и тощий корейский огурец. <���…> По большим праздникам сотрудники института отхватывали от овоща огромные куски, называя их закусью, но всегда, к величайшему торжеству Кармазьяна и к не менее великому изумлению всех его оппонентов, бессмертный овощ регенерировал, к очередному празднику восстанавливая вес и форму».

Или вот другая его история, про матроса на необитаемом острове.