А. Гастев: Делакруа

Рубенс сразу же стал Рубенсом...»

Сам он, своим собственным творчеством, блестяще подтвердил этот тезис.

«Искусство, поэзия живут вымыслом. Предложите убежденному реалисту изобразить сверхъестественные предметы: какое-нибудь божество, нимфу, чудовище, фурию — все эти видения, выходящие за пределы рассудка...»

Кто бы мог ожидать, что на Эжена Делакруа потрясающее впечатление произведет фотография , что изобретение Да-герра приведет его в полный восторг, что он постоянно будет твердить о неслыханных выгодах, которые сулит фотография художнику, мало того, что он будет демонстрировать преимущества фотографии перед произведениями искусства, да еще перед такими шедеврами, как гравюры Маркантонио с Микеланджело и Рафаэля?

«После просмотра фотографий, сделанных с обнаженных моделей, я положил перед ними гравюры Маркантонио. Мы все испытали неприятное чувство, близкое к отвращению, при виде его небрежности, манерности, неестественности, несмотря на достоинства стиля — единственное, чем можно было восхищаться, но что не восхитило нас в эту минуту. И действительно, если гениальный человек воспользуется фотографией так, как следует ею пользоваться, он поднимется до недоступной нам высоты».

Затем он говорит вещи уж и вовсе кощунственные, в особенности по нашему щепетильному времени:

«Если бы это открытие было сделано тридцать лет тому назад, моя карьера художника была бы, может быть, более завершена. Возможность проверять себя при помощи дагерротипа — это является для человека, пишущего по памяти, ни с чем не сравнимым преимуществом...»

Вообще говоря, при всей своей ворчливости все исчезает, как и мы сами, на проклятых железных дорогах, проклятый прогресс и т.д. — это был очень живой, ироничный, чрезвычайно галантный старик, очаровательный тип парижанина, всегда готового показать, что в умении обойтись с дамой он не уступит ни одному молодому.

Беспрерывно восхваляя свое одиночество, он, в сущности, не мог его выносить. В него как будто вселился демон передвижения: ему не сиделось на месте. Проклиная то и дело железные дороги — главным образом за постоянные разговоры, от которых он не мог удержаться в вагоне, — он пользовался их услугами гораздо больше других.

Он колесил по северу Франции, от кузена к кузену, чтобы поговорить, чтобы побыть в изысканном обществе, без которого не мог обходиться.

«Я всегда хочу нравиться», — как-то записал он в дневнике.

Бодлер однажды встретил его в Лувре с Женни. Она семенила за ним в своей тяжелой темной юбке, покорно останавливаясь у картин и почтительно слушая, а он ораторствовал или, наоборот, доверительно ей сообщал кое-что про картины, и Женни понимающе улыбалась.

Бодлер поразился естественности и непринужденности, с которой держал себя прославленный мэтр.

Надо сказать, что Женни становилась для него с годами все более и более необходимой. Не будем гадать, но это не были обычные отношения хозяина к своей экономке.

«Не могу передать, с каким удовольствием вновь увидал мою бедную Женни. Бедная, дорогая! Я снова вижу ее исхудавшее лицо, но глаза у нее блестят от радости, что у нее есть с кем поговорить. Все эти дни я буду под властью этой привязанности к единственному существу, сердце которого принадлежит мне безраздельно».

Говорят, что Женни перехитрила его, скептичного и трезвого юношу поколения 1824 года, из тех, о ком писал Анри Бейль.

Но почему не предположить обратное? Не предположить, что он знал о ее хитростях и специально умалчивал, ибо нужен же ему был человек, сердце которого принадлежало бы ему безраздельно, несмотря на все хитрости, которые действительно были.

«Около часу в лесу с моей милой Женни... Она мне говорила с горечью: «Как! Неужели я всегда буду видеть вас в этом стесненном положении, недостойном вас? Неужели я не увижу вас хозяином усадьбы, примерно такой, как эта, украшающим ее по своему вкусу?» — они проходили мимо богатой дачи некоего Ламуру в Шамрозе.

Очевидность расчета бросается в глаза — однако он записал это в дневник — следовательно, восклицание Женни, помимо мотивов, показалось ему справедливым. В некотором смысле он всегда считал себя обойденным. Мы уже говорили однажды, что очень трудно провести какие-либо соответствия в материальном уровне жизни, даже если то, что мы захотели сравнить, разделено всего двумя-тремя десятками лет. Если же речь идет о столетии, то это попытка столь же бесплодная, как если бы мы захотели сравнить уровень жизни героев Троянской войны и человека, который командует сейчас батальоном.