Архимандрит Августин (Никитин) - Храмы Невского проспекта. Из истории инославных и православной общин Петербурга

Труд подвигался быстро; вот уже и волосы набросаны, и венец обвил Божественную главу, и острые шипы терния вонзаются в святое чело, но текущая кровь не обезобразила лика: художник пропустил ее тонкою струею в темную тень по левому виску и сказал при этом: «Рубенс увлекся телесным страданием и погрешил против изящного: в его „Снятии со креста“ все прекрасно, кроме головы Спасителя». Не прошло двух часов, как голова Спасителя на четырехаршинной фигуре была почти окончена; и так как он весь образ написал a la primo, то она такою и осталась до конца картины. Да и можно ли что добавить к ней? Кто видел это дивное произведение, тот согласится со мною.

В это утро гений Брюллов проявил необыкновенную силу своего творчества, глубокого познания искусства могущества в механизме. В моих глазах совершилось чудо искусства, потому что к трем часам пополудни написал он голову и торс этой колоссальной фигуры, и написал так, что едва ли существует в искусстве торс, болеe исполненный красот, благородства форм и прелести механизма. Притом сила рельефа этого торса так велика, что он нимало не потерял ни от сделанного после фона, ни от силы других фигур, которым также сообщено много света. Когда он окончил труд свой и, отдавая мне палитру, сходил с подмосток, я заметил на лице его большую усталость: бледность покрывала это прекрасное лицо, а глаза горели горячечным блеском. Он сел в кресла против картины и, вздохнув, сказал: «Как я завидую тем великим живописцам, которые трудились постоянно, как будто бы никогда не оставляло их вдохновение, что видно из такого количества превосходных творений, украшающих все галереи Европы; я не могу так работать: для меня скучен процесс писания красками».

Любуясь новым его произведением, я хотел поделиться с кем-нибудь своим восторгом и предложил ему попросить в мастерскую гг. Григоровича и Егорова. Он позволил, и я побежал позвать их посмотреть на новое чудо искусства. Когда рассказал я Егорову, чтó у нас делается, и что уже пол фигуры написано, «Как? – вскричал он, – Да ведь я вчера еще был у него: полотно стояло чистое?» – «Точно так, – отвечал я, – но сегодня в десять часов Карл Павлыч начал работать»… «Экой он чародей!» – «И просил прийти взглянуть». – «Спасибо, сейчас. Ах, Боже мой! этакий талант: полфигуры в одно утро! Этакий мастер! Ну, брат Мокрицкий! счастлив ты, что имеешь такого учителя; иной дорого бы дал, чтобы посмотреть xoтя в щелку, как он пишет; а ты при нем всегда – счастлив ты, брат, счастлив!» Собрался старичок, и мы пошли по коридору, и всю дорогу он повторял: «Ах, Боже мой! Полфигуры в одно утро написал! Ну, вот увидим! Спасибо ему, что вспомнил старика!» Вошел Егоров в мастерскую и остановился молча перед картиною. Брюллов подошел к нему и легонько взял его за руку. «Здравствуй, Карл Павлыч; что это ты сделал? И это сегодня? Боже ты мой! какая голова! А торс как нарисован! Как вылеплен! Так и слышишь, как из груди вылетает последний вздох… Боже мой! Как это хорошо!» – сказал Егоров и обнял его. Потом, оглядываясь кругом, он увидел ряд других работ: «А здесь-то, здесь, чего здесь нет! Хочешь Тициана? – вот тебе Тициан! Хочешь Вандика – вот тебе Вандик (Ван Дейк – а. А.)! И Корреджио, и Рубенс, и Рембранд – все они в тебе сидят; а вон этот ни дать ни взять Веласкез, ты кистью Бога хвалишь, Карл Павлыч! право, Бога хвалишь. Славно, братец, славно!» Старик был в восторге, и его похвалы хоть и были оригинальны, но сказаны от души. Егоров понимал и высоко ценил талант Брюллова.

Вечером того же дня приступил Брюллов опять к черчению голов для других фигур. Головы Иоанна и Магдалины вышли поразительны своею изящною красотою и глубокою печалью; головы Иосифа Аримафейского и Марии Клеоповой создались легко и удачно, тем болee что для этой последней имел он в виду превосходный оригинал. Быстро и дивно хорошо создавалась эта картина. Многие приходили удивляться новой славе художника. Помню, как в Бозе почивший Государь Император долго и внимательно смотрел на нее и, пораженный удивлением, изъявил особенную благодарность художнику; помню, как Василий Андреевич Жуковский по целым часам сидел перед картиною, то наслаждаясь безмолвно ее красотами, то обращаясь к художнику с похвалою. Вглядываясь в общий состав картины, он обратил внимание на небо, которое художник представил с разорванными тучами, и заметил, что в форме большой темной тучи видит он человека, летящего от стороны света с распростертыми руками. «Это дух тьмы улетает, предвидя свое поражение». И точно, облако, может быть, и случайно, но вышло похожим на тень гиганта.