Иван Ваненко - Тысяча и одна минута. Том 2

Вот длиннополый детина, видно малый не промах, подсел к хозяйке, и то потреплет по плечу и по прочешу, то ущипнет так, что чуть не взвизгнет она, а другой рукой подливает себе настойку в стакан, да хлебает, да пирог с гусем оторачивает.

И хозяйка Лукерья тож хохочет что мочи на его шутки умные, треплет его по красным, что кумачь, щекам и прихлебывает из кувшина браги и раздобарывает разные разности.

Вот как они видно путем понаклюкались, настойки да браги поубавили, пирога да гуся поупрятали, стали громче раздобарывать… где ведь весело хватишь – и опаски нет.

«А ну, драгоценная Луша, или правдоподобнее сказать Лукерия, а по латынскому – Лукреция – чмокни меня еще раз, да и затяни давишшою песню, или правильнее стихословие с виршами, а я подтяну… пение произойдет знатное!»

– Да вон там какой-то дурак завалился, мужа ждет, – сказала Лукерья в полголоса»

«Ничего; все яко прах! Вишь он храпит с устали, где ему, дурню, помешать нашим приятностям… Ну, катай небось!»

Встала Лукерья с лавки и давай что-то петь да подплясывать; на нее глядя и длиннополый детина вылез из за стола. Прежде тихо, а потом громче, так, что наш Илья, еслиб и на дворе в клети спал, то расслушал бы и голос и слова хитрой песни, что пела Лукерья с длиннополым детиною.

Расслушал и смекнул наш Илья про все, что такое деялось и для чего староста в сноп соломы залег; смекнул и про себя горемычный Илья: пошел ему в прок Мартынов урок; и песню-то Илья на память затвердил; вот как вишь она и пелася:

ЛУКЕРЬЯ своим бабьим голосом, скороговоркою.

ДЛИННОПОЛЫЙ ДЕТИНА басом, с расстановкою.

ОНА.

ОН.

ОНА.

ОН.

ОНА.

ОН.

Слушал, слушал Илья; ну, и его за чужое добро стало зло разбирать; примерил он и к себе это полотнище: – да, говорит, не хитро дело, не мудрено, если и моя жена теперь такого же кумача поджидает!.. Инда вздохнул Илья с горя, да и молвил вслух:

«Соломонька!.. слушай, слушай!.»

– Что это? – спросила струся Лукерья у детины длиннополого, – никак приезжий что-то сказал?

«Да слышь, он, с просонья, про солому бредит, что под лавку сунул давича… начинай еще!»

Тут три раза стукнули в дверь.

– Ну-ко, соломенька, развернись! – вскрикнул Илья, да и бросился вниз.

Дверь растворилась настежь в избу и появились у порога лысый Мартын да тесть старосты Мироныча, Лукерьин отец; а сноп соломы, что Илья принес, выкатился из под лавки, поднялся, стал прямо и ну метаться по избе на диво старику Захару, да Лукерье хозяйке, да гостю-детине длиннополому… Эти двое и руки опустили и прижались каждый в особый угол; а дед Захар Мартына разврашивает:

«Что-де такое тут деется?»

«Вот тотчас спознаешь!» сказал Мартын да и заголосил: «А ну, соломка, будет плясать: ведь радости не много, хоть и есть кураж!»

Порастрепался сноп мечучись туда и сюда, обвалилась солома, и явился из него, пред изумленных зрителей, староста Миронычь собственною особою!..

Что дальше было, рассказывать нечего; сами, будьте здоровы, догадаетесь!.. Только надож к речи прикинуть пару-другую слов, что бы наша сказка не кургуза была.

Мартын с Пльей проводили, как надо гостя незваного, детину длиннополого – насилу сердяга ноги унес. Дядя Илья так озартачился, что из сил выбился, дубася его то по бокам, то по подзатылице: ему так и мерещилось, что он не Лукерью-старостиху, а свою жену в таком переделе застал.

А дед Захар с Миронычем принялись с Лукерьей управляться-ведаться; проворный Мартын где-то старосте, про такой случай и арапник припас; так этим инструментом так вспарили старостиху, что она с месяц не могла ни сесть ни прилечь иначе, как к небу затылком, а глазами в земь.

Мартын с Ильей и дед Захар, с которого от такой передряги и хмель соскочил, переночевали у Мироныча, хоть без большего веселья, да, после работки, соснули крепким сном; а на утро каждый отправился во свояси.