Мия Велизарова - Сказки на витражах

Звезды никак не хотели слушаться. Напрасно он уговаривал, просил, даже прикрикнул пару раз – те лишь на миг испуганно замерли, а затем снова рассыпались, устроив игру в чехарду.

Обычно стоило ему только взглянуть – и они послушно подлетали, ласкались к рукам. А сейчас капризничали, никак не хотели спускаться вниз.

Да и кто захочет?

Не ходи, – встречный ветер трепал волосы, наполнял белоснежные крылья – мягко, нежно нес его среди облаков, как ребенка. Притихшие звезды прятались в складках шелка, поглядывая на землю. Как она была прекрасна, укрытая предрассветной дымкой, разрумянившаяся со сна.

– Не ходи, не нужно, – дымка рассеивалась, показывались крыши домов. Кажется, люди умудрились застроить каждый клочок земли. Даже в самый яркий день их города казались темными и негостеприимными. Тяжелый смог висел над оживленными улицами. Хмурые озабоченные лица, резкие слова, вечное недовольство и непрекращающиеся страдания.

– Зачем ты помогаешь им? – шумели деревья. – Люди глупы и жадность их не знает границ. Подари ты им все звездное небо, они тебе даже слова не скажут.

– Они никогда не ценят того, что имеют, – вторили им морские волны, вздымая посеребренные гребни к самым облакам. – Остановись, не мучай себя!

Но ангел все равно летел. Каждое утро, с первыми лучами солнца, он летел к людям, рассыпая по пути пригоршни звезд. Отрада и утешение, сочувствие, поддержка.

Все пройдет, все наладится. Нужно только верить, и помощь придет.

Взрослые отмахивались от его слов, им было не до чудес. Дети смеялись и бежали следом, ловя на ладонь пушистый снег из его крыльев. И все же ангел не сдавался.

И мало-помалу, утомленные лица понемногу просветлялись. Все чаще люди отрывались от работы, разгибали натруженные спины и глядели в небо, будто вспоминая, кто они и зачем пришли. В глазах появлялась новая надежда. Редко, очень редко по губам скользила улыбка – и тут же пропадала. Но даже ради тени этой улыбки ангел был готов проделывать весь долгий путь и заглядывать в каждый дом.

Лишь бы звезды, которые он приносил, не исчезали, а продолжали сиять в человеческих сердцах.

Скрестив руки на груди, он долго стоял перед мольбертом. Пристально всматривался в пляшущие на холсте отблески свечи, словно садовник, что окидывает взглядом раскинувшийся перед ним ландшафт. Затем, не глядя, выхватил кисть – и широкий изумрудно-зеленый мазок протянулся наискосок через суровое полотно. За ним последовал другой, третий… Движения становились все увереннее, штрихи – тоньше.

Художник едва успевал смешивать краски, чтобы успеть передать то живое многоцветье, что до сих пор стояло у него перед глазами: серебристая рябь на воде, распущенные косы ив, легкие силуэты утопающих в зелени летних построек.

Кажется, кто-то его окликнул, даже грубо потряс за плечо. Но художник был настолько поглощен работой, что оставался глух ко всему вокруг. А между тем у него за спиной начала собираться толпа зевак. Кто-то с умным видом принимался трактовать каждый его жест. Кто-то без стеснения копался в красках, пытаясь разгадать секрет техники. Кто-то хвалил, не жалея слов, кто-то безжалостно критиковал. Но с каждым взмахом кисти картина становилась все живей, и тем громче становились восторженные возгласы толпы. Сама История приехала взглянуть на новый шедевр, сопровождаемая под руку строгим старичком в камзоле цвета времени. Картина еще не была закончена, а вокруг нее уже начала сплетаться рама из лозы человеческих судеб.

Но вот художник сделал последний штрих – и картину чуть ли не вырвали у него из рук, рассыпая по полу дифирамбы звенящих талеров. Впрочем, художник не услышал ни звона монет, ни оглушительных аплодисментов – ведь чтобы в полной мере овладеть своим искусством, он отдал собственный слух. Не зрение – иначе как бы он смог писать? – не проворную быстроту рук. Чтобы стать настоящим художником, он решил отдать духу живописи свой слух. И теперь стоял среди безмолвного водоворота толпы. Стоял перед новым пустым полотном.

Шаг, другой… От внезапно налетевшего порыва ветра она покачнулась, с трудом удержавшись на небольшом выступе. Чуть постояла, пытаясь отдышаться. Бисеринки пота блестят на лбу, грудь ходит ходуном. Страшно. Она совсем одна. Одна-одинешенька над распахнутым зевом пропасти. Стоит оступиться – и все. Никто не услышит. Только гулкое эхо насмешливо передразнивает, стоит случайно воскликнуть.