Игорь Малышев - Дом

Ваня уткнулся головой в подушку, накрылся одеялом и зарыдал. Старушка гладила его по спине и плечам, бормотала что-то утешительное, но он ничего не слышал, всё горе, накопившееся в нём за последние дни выливалось горькими жгучими слезами.

— Ну, поплачь, поплачь, безутешный ты мой, — шёпотом, чтобы никто не услышал, сказала Никифоровна. — Горе-то тебе какое. Ох, и за что ж ты его так, Господи. Дитя ведь совсем.

Иоган Карлович стоял в уголке, похожий на сухой куст, который какой-то шутник обрядил в поношенный мундир письмоводителя. Руки его тряслись, увядшее лицо морщилось, словно от боли, выцветшие глазки суетливо моргали. Дети Иогана Карловича, тихие и испуганные, похожие на сероватые осенние облачка, появились в дверях, и замерли там, стесняясь войти. Они с жалостью смотрели то на Ваню, то на отца, не решаясь даже пошевелиться. Никифоровна замахала на них рукой и они с тихим шорохом исчезли в полумраке коридора.

Вскоре Ваня успокоился, плечи его перестали вздрагивать, дыхание выровнялось. Иоган Карлович и Никифоровна, думая, что мальчик уснул, вышли из комнаты.

— Как же так? — думал тем временем мальчик. — Неужели вот так придут и порушат дом? Не может быть этого, — успокаивал он сам себя, — дом уйдёт. Обязательно уйдёт. Он ведь давно к морю хотел. Вот и уйдёт вместе с бабушкой, Фомой и мышами.

Ваня представил, как они будут путешествовать под рассветным небом, белыми облаками, грибными дождями, высокими радугами. Им будут петь соловьи и куковать далёкие кукушки. Журавли будут махать им крыльями из поднебесья и ронять на крыльцо белые перья. Весной в открытые окна ветер нанесёт лепестков цветущей вишни. Ночные травы будут нашёптывать им красивые сны, а закатное солнце окрасит красным стены и окна. Луна прольёт на крышу невесомые потоки лунного света. Солёные морские ветра ворвутся в окна и будут весело раздувать занавески, словно паруса бригантин.

Ване стало радостно оттого, что дом с Фомой и бабушкой столько всего увидят. Он даже улыбнулся, как вдруг в голову ему пришла неожиданная и тревожная мысль.

— А вдруг, никто из них не знает, что дом хотят разрушить? Что если однажды утром нежданно-негаданно приедут люди с ломами и топорами, отправят бабушку в приют и тут же сломают дом? Никто и глазом моргнуть не успеет, а его уж по брёвнышку разнесут.

Ваню прошиб холодный пот.

— Нельзя этого допустить. Были бы живы маменька и папенька, они бы поехали туда и всё уладили. Они бы никогда такого не позволили, — подумал мальчик.

Наутро он спросил у Никифоровны:

— А бабушка знает, что её дом ломать хотят?

— Нет, — простодушно ответила та. — Зачем ей, болезной, говорить? Тревожить только. Её посадят в дрожки и отвезут потихоньку в богаделенку, а уж там она быстро про свой домик позабудет. Там хорошо, в богаделенке то. Забудет, — она вздохнула. — Ведь ей тоже горе какое. Десять лет последних, как дедушка твой помер, на чердаке просидела в окно глядючи. Разумом потревоженная. Ни сна ей, сказывают, ни отдыха нет. Эх, старость… — она снова вздохнула и задумалась.

— Ничего она не потревоженная! — вступился за бабушку Ваня. — А то, что целыми днями у окна сидит, значит, ей так хочется.

— Ох, ты не серчай на меня, милок, — встревожилась старушка. — Не со зла я, люди так говорят. Они, люди-то, мало ли что наболтают… Ты уж, прости меня старую. Сама не знаю, что плету.

Ваня сжал под одеялом кулачки, сглотнул шершавый комок. Плакать сейчас было нельзя.

— Никифоровна, принеси мне с нашей квартиры мой компас, книгу большую кожаную и коробку зелёную, жестяную из-под чая.

— Да они здесь уже, все вещи твои! — Никифоровна обрадовалась, что мальчик не сердится на её неосторожные слова. — Вчера и привезли. Они в чулане лежат. Сейчас всё доставлю.

Никифоровна принесла ему то, что он просил, а кроме того ещё и одежду, на случай, если мальчик захочет встать.

— Надо вставать, милок, доктор велел, а то ножки ослабнут, болеть будут, — уговаривала сиделка.

Мальчик промолчал, а ночью, когда все уснули и напольные часы пробили двенадцать раз, он тихо встал, положил в свой ранец, с каким ходил в гимназию, компас, атлас, складной ножик, жестяную коробку, в которой хранились накопленные два рубля с мелочью, оделся потеплее и тихо покинул дом Иогана Карловича — своего дальнего родственника, похожего на увядшее неприхотливое растение.

Поначалу Ваня шёл медленно, ноги слушались с трудом, но вскоре кровь его разогрелась, побежала быстрее и идти стало намного легче.