Игорь Малышев - Дом

Ветки вишни были сплошь усыпаны созревающими ягодами. Домовой одобрительно заворчал:

— Блюдёт сад Голявка. Не обманул. Давно такого урожая не было. Видать, моль повывел. Живёт хозяйство. Порядок.

Фома вспомнил жеребёнка, улыбнулся и блаженно зажмурился.

— Славно сработано, — сказал он, но вдруг лицо его помрачнело, он выплюнул смолку и решительно поднялся на ноги. — Эхе-хе… Про тебя-то, дружок, я и забыл совсем.

Фома нашёл «дружка» на чердаке конюшни. Тот безмятежно спал. Домовой раскидал пыльное прошлогоднее сено и извлёк на свет пересыпанного травяной трухой местного конюшенного по имени Копыто. Это было небольшое, туповатое и недоброе существо с лицом, в котором, как и у всех конюшенных, было что-то лошадиное. Едва достав бездельника, Фома тут же вцепился ему в редкие, грязно-рыжие волосёнки и принялся возить по сену.

— Ты будешь своё дело знать или нет? Сколько я тебе повторять буду? Чуть лошадь не уморил, трутень плесневелый. Вот я тебя поучу жизни.

Копыто верещал визгливым голоском, пытаясь оторвать руки домового от своих волос, но тот вцепился намертво.

— Кудри выдерешь! — истошно голосил конюшенный. — Отпусти, навозник! Отпусти, бешенный!

— Ах ты лаяться вздумал! — закричал Фома и принялся таскать лентяя пуще прежнего.

Через некоторое время, утомившись, домовой отпустил провинившегося.

— Ну, плешивец, смотри у меня! Ежели за лошадьми и дальше догляда не будет, я тебе последние волосья повыдергаю. Отвечай, будешь дело своё исполнять как надо?

Копыто, держась за спасённую мочалку немытых волос, нехотя буркнул:

— Буду.

— То-то, — сказал грозный домовой и пошёл с чердака.

— Ну погоди, Фомушка, попомнишь ты меня, ох попомнишь, — тихонько проговорил ему в спину конюшенный и сверкнул косым глазом.

В доме услышали доносящийся со двора шум.

— Что это? — спросил Ваня Наталью — кухарку и горничную в одном лице, а ещё растрёпу, певунью и сказочницу.

— Должно быть, кошки в конюшне подрались, — ответила та, доставая из шкафа тарелки к обеду. — Как бы Красаву не напугали.

Наталья сняла с кастрюли крышку, помешала варящийся суп. Ваня потянул носом, пахло так вкусно, что у него даже в животе заурчало. Он покраснел и смутился. Кухарка, не заметив Ваниного смущения, вдруг радостно загомонила:

— А Арсений Лександрыч наш каков! Раз — два и роды у Красавы принял! Будто всю жизнь тем занимался. А конюха как отчитал! Ты, говорит, дурак и пьяница, гнать тебя надо. Оно и правда, выгнать бы его. Куда его держать такого негодного?

Она хохотнула и вдруг тут же, как часто с ней бывало, сменила радость на грусть:

— Выгнать оно, конечно, дело нехитрое… — задумчиво сказала она. — Да ведь детишек у него, у пропойцы, четверо. И все мал-мала-меньше. Да ещё жена бабьими хворями мается. Пропадут ведь, с голоду помрут… Эх, вот ведь жизнь…

И мальчику вдруг стало ужасно стыдно, что он хотел высечь пьяницу конюха крапивой. Он снова покраснел и быстро, чтобы не заметила Наталья, вышел с кухни. А кухарка, нахмурившись, смотрела куда-то за окно и покусывала губы. Впрочем уже через минуту, она, большеглазая и живая, весело напевая «Поду ль, выйду ль я да…», проворно внесла супницу в столовую. Наталья всегда легко переходила от смеха к печали, а потом снова к веселью. Ничто не могло заставить эту девушку грустить дольше, чем нужно слезинке, чтобы скатиться по её румяной щеке к высоким упрямым скулам.

Ночью Ваня долго не мог заснуть. Всё ворочался с боку на бок, вспоминал прожитый день, думал, как там жеребёнок. За окном, словно огромная невидимая река, шумел ветер. По небу неслись растрёпанные вереницы туч, сквозь которые проглядывал яркий лик полной луны. Тревожно шуршали деревья и травы в саду. На душе у Вани отчего-то стало беспокойно. Он сел в кровати, подпёр голову руками и стал смотреть на улицу.

— Жеребёнку в конюшне страшно, наверное, — подумал он. — Темно, ветер воет, а он такой маленький.

Ему вдруг ужасно захотелось отправиться на конюшню, посмотреть, всё ли там в порядке, хорошо ли Красава заботится о малыше, достаточно ли мягкая у него подстилка, не открыты ли ворота, не задувает ли в стойло холодный ветер. Он вспомнил тоненькие ножки жеребёнка с полупрозрачными копытцами, робкие и смешные движения его хвостика, мокрую шкурку, и беспокойство стало почти невыносимым. Если бы он не боялся, то обязательно вылез в окно и пробрался на конюшню, но ветер завывал так тревожно, листья черёмухи шептались так предостерегающе, что Ваня не решился бы даже закрыть форточку.