Максим Горький - О маленькой фее и молодом чабане.

И порой, с ударом грома, что-то круглое, как солнце,

ослепляя синим светом, с неба падало на землю;

и блестели грозно тучи и казались взгляду ратью

страшных, чёрных привидений, в бархат с золотом одетых,

потрясающих мечами, что покованы из злата

и калёными из горна были прямо в руки взяты.

Привиденья рокотали и гремели, угрожая

замолчавшей в страхе степи, и волною беспрерывной

и громадной, с море ростом, их проклятья и угрозы

неустанно вдаль летели и звучали так, как горы

вдруг бы, вдребезги разбившись, пали с грохотом на землю

и, во прах её разрушив, вместе с нею полетели в

бесконечное пространство, камень, камень раздробляя, —

и звучали так, как небо зазвучало б, изломавшись

на куски и с выси синей быстро падая на землю…

Вот как тучи те звучали!..

Ужас сердце чует в этот

краткий миг, который делит гул громовый на удары;

а они гремят, и тучи разрываются, бросая

золотые стрелы молний из рядов своих на землю.

Гром гремит, пылают тучи, и огонь их синь и страшен,

и дрожит пустыня неба, и земля трясётся робко…

И на свете нет явлений больше сильных, больше страшных,

чем гроза в степи широкой и на море бури бой!..

Степь молчала робко, странно, и над нею всё катился дикий ропот.

И, когда чернели тучи, в их огне сверкали сталью нитки тонкие дождя;

он струился беспрерывно, и звучал он монотонно плачем горя за кого-то…

Твёрдо, как скала, чабан стоял в степи, подставив грудь дождю и порывам ветра; и молнии, прядая по небу, точно не смели пасть на него, точно боялись они разлететься огненной пылью, ударившись в смуглую грудь чабана… А он с улыбкой смотрел на тучи, любуясь их мрачной красотой и силой, и в его чёрных очах горел огонь зависти им, огонь такой же яркий, как сами молнии. Он забыл и о Майе, что лежала на земле, охватив своими тонкими ручками его ноги и крепко прижав к ним свою маленькую головку, — и о себе, и о степи… Ему самому хотелось летать с тучами и петь громкие песни с ними…

Гроза уж не гудела без отдыха, как раньше, а минутку, и две, и три останавливалась и, точно присматриваясь к смелому человеку, одному пред нею, глухо ворчала, должно быть, немножко не понимая, зачем он тут стоит и чего дожидается в пустынной степи под дождём… А потом, помолчав немного, снова встряхивала тучами и играла молниями, градом сыпя их на землю, а тонкие нити дождя всё опускались из неё вниз и всё блестели в огне молний и казались сетью из тонких стальных проволок, которую гроза кидала на землю, чтоб та запуталась в ней, и тогда гроза унесла бы её с собой в страну, где живёт Ночь и она сама, где всегда темно и где у грозы уже много натаскано таких, как земля, шаров, которыми она играет, когда ей скучно и нельзя уйти из дому.

А в степи было холодно, темно и мрачно. Когда молнии летели над нею, то казалось, что она тяжело и утомлённо вздохнула, и, поднятая вздохом, её широкая грудь так и замерла в страхе; а когда молнии падали на неё, она со стоном опускалась, её давила тьма, и над ней монотонно плакал дождь.

Чабан стоял и пел, и в груди его всё горело это могучее, смелое, что позволяло ему одиноко стоять грудью к грозе и не бояться; он всё пел, и раз, когда все тучи сразу вспыхнули ослепительным голубым огнём, он невольно опустил глаза к земле и увидел у ног своих Майю, о которой забыл. Она лежала вся мокрая на мокрой земле, и её маленькое личико было синим и мёртвым, глазки закрыты, и плотно сжатые розовые губки были бледны.

- Умерла! — вскричал он удивлённо. — Отчего же?

И наклонился над ней и, взяв её на руки, прижал к своей груди. Она была так жалка, и в углах глаз её замерли две слезинки; маленькая, беспомощная, она откинула головку назад, и ручки её повисли так жалко и слабо.

— Умерла ты, Майя? — тихо спросил он её и почувствовал, как что-то режет ему сердце острой, невыносимой болью. Он никогда не испытывал такой боли, даже тогда, как, раз упав, сломал себе кость руки, — и эта боль была жалость.

Он даже застонал страшным, рыдающим стоном… и в ответ ему дико и насмешливо захохотал гром прямо над его головой.

Чабан вздрогнул и согнулся, — посмотрел кругом, куда бы спрятать маленькую девочку Майю от грозы, и в первый раз пожалел о том, что не имеет шалаша. И его жалость к девочке перешла в страх за неё. Вот он вскинул на руках Майю высоко над своей головой и с тоской, рвавшей ему сердце так, что он чувствовал, как из этого сердца брызжет внутри его груди горячая кровь, — с тоской и со страхом крикнул изо всей силы: