- Слышу, - отозвался Макс.
- И вот идешь ты с этим пятаком домой. А путь тебе не близок до твоей деревни. Идешь ты и думаешь: полно, не вернуться ли мне назад в город? Потому что... врут, брат, люди, когда говорят, что везде хорошо, а дома лучше. Дома, брат, хуже. Там тебя встретит перво-наперво дядя Андрей, мужчина здоровенный, кулаки-то у него будут с тебя ростом или разве что немножечко побольше. Сам он красный, как кумач, а нос-то сизый, точно прачка подсинила его, да забыла прополоскать. И вот этот-то дядя родной зарычит на тебя словно из пожарной трубы: "Что долго нейдешь, где таскаешься, лентяй, дармоед поганый! Опять, чай, грош принес!" Ну, и счастье твое, коли принес пятак, а не то согнут тебя в бараний рог, закрутят тебе руки назад и начнут тебя по спинному хребту мазать жестким, что твой кирпич, кулаком... Ты этого не отведывал, нет?!
- Не отведывал, - пробормотал Макс.
- Ну и хорошо!.. Как погладят тебя этак раза три, четыре, так ты и не знаешь, где ты, на земле или в небе, жив ты или мертв. Наконец, очнешься ты, встанешь, и только что вошел ты в избу, накинется на тебя бабушка, старуха ехидная, и начнет она тебя приголубливать. Честит-честит она тебя на все корки, как у ней язык-то не вывернется. Доберешься ты, наконец, брат, до своей стельки, до соломенного тюфяка, что жестче этой травы, на которой мы теперь с тобою спим. Дадут тебе горшок прокислой, прогорклой каши, что свиньи не едят, и на том будь благодарен за все протори и убытки...
Макс слушал его с открытым ртом. Он хотел что-нибудь сказать ему и ничего не мог.
- И вот один раз случилась история, - продолжал Волчок. - Был у нас на фабрике мальчишка, ледащий да худенький такой, точно вот ты (и Волчок покосился на Макса), и привязался к нему этот кашель, так что работать он уже не мог, и только приходил иногда чего-нибудь поесть. Ну, мы и давали какую-нибудь корку, потому что съесть он много не мог, а все-таки и с голоду не помирал. Вот приходит он раз, еле дотащился, идет и валится, а кашель его так и одолевает. Дали мы ему корок - не ест. "Не хочу", - говорит, а сам сел на камешек и плачет. Дело было к вечеру. Обступили мы его, да и потешаемся. "Кисель ты, кисель, - говорим, - о чем ты киснешь?!" - "Мне надо бы пятак! говорит, - я, - говорит, - завтра помру - так мне хотелось бы мамоньке на память обо мне пятак оставить", - а сам так и плачет! Ну! тут все захохотали. Видишь, говорят, нежный какой! - прямой кисель. А на меня вдруг блажь нашла. Держу я это в кармане в кулаке пятак - да так меня и тянет отдать ему. А он смотрит на меня. Глаза у него большие, большие, слезы из них так и бегут, а сам он как будто смеется, и кашель-то его душит. И не знаю я, как это случилось, - только вынул я пятак и бросил ему на колени, так что все даже на меня оглянулись, а он, Сенька-то, схватил этот пятак, как кошка, ухватил его, прижал к груди, да вдруг повалился, покатился, задрыгал ногами и помер, а изо рта у него кровь пошла ручьями. Тут мы испугались. Пошли за приказчиком. Пришел приказчик, посмотрел и начал браниться. "Вы, - говорит, - беду делаете, за вас тут отвечай. Сколько раз говорил вам, подлецам, не пущайте во двор посторонних людей. Всех вас, скотов, колотить надо. Только вы тогда и слушаетесь. А это, - говорит, - что у него в руке?" - "Пятак, - говорят, - дал ему вот", - на меня показывают. Тут он на меня накинулся. "Ты откуда, - закричал, - такой богач выискался? Ты получаешь хозяйские деньги из кассы, да раздаешь их нищим посторонним людям. А?" - И нагнулся он над Сенькой-то, над мертвым и хотел выхватить у него пятак из руки, - а рука-то у него хрустнула, - вырвал пятак и положил его в жилет. "Вишь, - говорит, - мошенники, нищих прикармливают хозяйскими деньгами. Я вас, - говорит, - всех завтра же по шеям из заведения, богачи". - А после погрозил кулаком и ушел. Все молчат. Посмотрел я на всех, повернулся и пошел домой. И как я дошел до дому, не помню. Все мне мерещится Сенька мертвый, и как у него, у мертвого, приказчик отнимает пятак и в карман к себе кладет. Добрел я до дому, тут сейчас встретил меня дядя Андрей и спрашивает: "Где пятак?" - "Пропил!" - говорю. Ну! Принялся он меня тузить: бил, бил и все мне кажется мало. Ну-ка еще, говорю, а ну-ка еще! Наконец, ударил он меня по виску, и я обеспамятел. Сколько лежал, не знаю. Ночь уже была, когда очнулся. Встал я, огляделся и пошел, не знаю куда, - и бродил, должно быть, целую ночь. Как бродил, ничего не знаю, а на утро очутился в этом лесу. И с тех пор лишь здесь и живу. Никто меня не бьет, пятаков нету, кругом хорошо, тихо. Краса и благодать - чего лучше?
Читать дальше