Анна Северинец - Вспоминая Вегас

Во-вторых, он был умный. Гордость школы, надежда математички, международные олимпиады, школьная сборная по «Что? Где? Когда?»… это был какой-то невероятный ученик, которого в школе не бывало отродясь, и все учителя просто млели и таяли, когда говорили о Степане Волкове.

В-третьих, он был сильный. Однажды Волчок просто так, одной рукой поднял на метр в высоту этого балбеса Грушинского, противного шестиклашку, который забегал в кабинеты старшеклассников и вытряхивал на пол их портфели и сумки. Грушинский висел, болтал ногами и хватал ртом воздух, а Волчок подержал его, подержал – и поставил, и больше Грушинский со своего первого этажа на третий не совался.

В-четвертых, Волчок играл на гитаре. Не просто «у любви у нашей се-ла ба-та-рей-ка», а всякие хабанеры и кармен-сюиты. Вегас только ради него соглашалась участвовать в школьных концертах – чтобы ходить на репетиции и видеть Волчка. Таньку приглашали почитать стихи с выражением, она и вправду читала здорово, очень просто и в то же время сильно, без выпендрежа и выделываний, и Волчок несколько раз даже разворачивался в дверях, останавливался и молча смотрел прямо в упор на Вегас, пока она, умирая от страшной пустоты в животе, читала стихи. Впрочем, посмотреть на Светку Пустовалову он оставался всегда, а не какие-то несколько раз. Но Светка не была его девушкой. У него вообще не было никакой девушки. И это было хорошо.

Физичка задерживалась, Антохи тоже не было, одноклассники сонно разбредались по кабинету, швыряя тяжелые сумки на парты, и Вегас, чтобы отвлечься от мыслей о Волчке, опять раскрыла книжку.

…выложить свою мечту. Абигайль поначалу думала, что управится за неделю. Но только на то, чтобы придумать сюжет, ушло три года. Все же мечта – страшно ошибиться.

Эммелина выкладывала ворона. Ворон, писала она в одной из записок, птица мудрая, спокойная и строгая. Живет триста лет. Уж наверное, кое-что знает об этой жизни. Хорошо, если удастся связать свою жизнь с человеком, похожим на ворона, девушке, которая полжизни провела заточенной в башне. Витраж задуман был простым: белый снег, черные тени от ветвей на этом снегу и черный ворон с антрацитовым глазом в правом верхнем углу. Строгий, умный и равнодушный. Скорее всего, солнце, бьющее по вечерам закатным светом прямо в витраж, лежало на полу комнаты Эммелины строгими и невеселыми квадратами.

Абигайль придумала себе павлина. Пусть говорят, что это напыщенная и глупая птица (Эммелина писала, что видела давным-давно такую в королевском зоопарке и бонна сказала тогда: посмотри, Эмми, какой фанфарон), но в павлине Абигайль угадывала двойное дно. Он не был черно-белым, этот фанфарон, все в нем блестело и переливалось неверным цветом, изумрудом, мятой, золотом, бирюзой, и, если бы Абигайль была тогда с Эммелиной в зоопарке, она простояла бы рядом с этой птицей до самого вечера. Павлина можно было читать, как книгу, и никогда не понять его до конца, перечитывая перо за пером каждый раз, когда становится скучно. Скучно Абигайль было почти всегда. Ей отчаянно был нужен павлин.

Единственная книга, которую она чудом отыскала в лавке Мауриньо лет пять назад, тоже была похожа на павлина. Может быть, тому, кто прочитал ее один раз, она показалась бы бессмысленной. Но Абигайль читала ее бесконечно. Других у нее, в общем-то, не было, но удивительно: она не страдала от однообразия. Было что-то такое в этой книге, отчего ее можно было читать по кругу, абзацами, страницами, с любого места, а еще можно было зацепиться за любое слово – и обнаружить себя далеко-далеко от незамысловатого сюжета, в каких-то своих, только что придуманных и уже забытых, историях.

Это была книжка о какой-то жизни, закончившейся катастрофой, – и тот, кто писал ее, старался поймать эту прошедшую жизнь за хвост, как хотела ухватить своего павлина из мечты Абигайль. Читать ее было не страшно, несмотря на то что рассказывалось в ней о временах, когда людей на земле совсем не осталось, потому что Абигайль была, Эммелина была, король – был, а значит, все в книжке было выдуманным – ну или все в мире после той катастрофы по какой-то причине опять началось сначала.

Опушка леса была сухой, теплой и душистой. На невысоких пригорках золотилась умирающая трава, в которой прятались боровики и подосиновики, в ямках под давно вывороченными корнями таилась прохлада. Лес начинался большим земляничником. Сверху были видны только лакированные листки, но снизу, если стать на коленки и заглянуть под блестящий ковер, можно было найти пару ягод земляники, неизвестно как сохранившихся до августа. Я всегда начинала дорогу к дому с этой опушки.