Всеобщее оживление стало утихать, мужики замолчали. Зато мы — детвора — никак не могли угомониться, с нетерпением ждали конца пути. Очень уж хотелось увидеть: куда это съезжалась Европа, и вообще узнать, кто это такая?
Эшелон прибыл на станцию Туринск ночью. Загнанный в тупик, он поджидал утра. Крепко спалось в ту ночь, потому что вагон не раскачивало, нары не скрипели, тепло не выдувало. Но проснулись мы рано — непривычно долго стоял эшелон. Насторожились: может, уже приехали, может, выгружаться скоро? И не ошиблись.
Как только малость рассвело, началась выгрузка. Напротив вагонов на взгорке скопилось множество подвод. Они подходили вплотную к эшелону, лошади шарахались от вагонов, пятились, но их уламывали. Которые впервые поезд видели, те хоть и слушали хозяина, а всем телом дрожали от боязни, пока сани загружали всяким скарбом. Когда наконец загрузились последние подводы, длинный обоз по команде тронулся в путь. По всему чувствовалось, что чья-то сильная, умелая рука продуманно дирижировала переселением от начала до конца. Начальства почему-то и не видно было. Впереди ехал комендант эшелона или в хвосте — мало кого интересовало. Подвод набралось столько, что пешком шагать не требовалось никому. Лошади ровно подобранные на выносливость: упитанные, среднего и ниже среднего роста, мускулистые, мохноногие, со злым взглядом.
— Далеко ли нас повезут? — спросил отец у молчаливого пожилого хозяина подводы в тулупе, подшитых валенках и в собачьей ушанке, с которым мы ехали в санях-розвальнях с сеткой по бокам из тонких мочальных веревок.
— А я че тебе, начальник какой, чтобы знать куда? — буркнул тот. — Нам велено до Петровского — дале не поедем. Дома сено не вожено, всяких делов по домашности полно, корова на отеле, а тут вас развози. На кой мне это сдалось?
— Колхоза еще нет у вас? — полюбопытствовал отец.
— Собирают… Дело нехитрое.
— И кулаки есть?
— Есть, сказывают, — уже охотно отвечал он, — Видать, скоро так-то вот, как вас, повезут на сселение. Вас сюда, а наших, поди, туда, в ваши края?
— А вы бедняк? Как вас звать? — спросил отец.
— Дорофеичем кличут. Кто его знает… Ишь тут дело-то какое. Ране каждому охота было, чтобы его богатым считали. Ноне же этого слова все на деревне боятся. Охота, чтобы бедным называли, потому как бедному теперь почет, — разговорился хозяин подводы. — А я справно живу, но не кулак и не бедняк считаюсь. Посередке меж ними нахожусь. Середняком и прозвали меня. Да мне хоть кем назови, только не кулаком, потому как вовсе мне не с руки выселяться. А подкулашников выселяют? Есть меж вами подкулашники?
— А кто это такие?
— Не слыхал, что ли? — обрадовавшись, спросил Дорофеич. — Поди, их вобче нет таких-то? Поди, Митька Беспалый выдумал их? Это писарь наш сельсоветский. Его башка на выдумки больно горазда, язви его неловенького. Все пошто-то на меня скрипит и скрипит, ровно ворота на ветру. «Ты, — говорит, — подкулашник, потому как середняк и подкулашник — одного поля ягоды. Сперва кулака выкурим, а после и вашего брата туда же турнем». А какой я подкулашник? Нет, врешь, Митька, никакая я не ягода. Ежели толком разобраться, то, может, и бедняк вовсе. Вот вступлю в колхоз — тогда увидишь, кто я.
— С желанием в колхоз вступаете? — спросил отец.
— Желаешь не желаешь, а вступать надо. Все равно никуда не денешься: налогами доведут, бумагами дожмут. За ними власть. Вот в вашей стороне, сказывают, земля бедная, а выселяют за богатство — чудно как-то, понять не могу.
— Земля бедная, это верно. На такой пустой земле одними своими руками не разбогатеешь, — ответил отец.
— Никак, работников держал?
— Держал, — нехотя сказал отец и закурил самокрутку.
— Держать работников — это последнее дело. За это ноне шибко цепляются. Теперь смекнул я, почто ты, паря, изгодил сюда с семьей своей.
Санный путь оказался длинным. Проехав от Туринска километров сорок, заночевали в деревне Добрино, а с рассветом снова в дорогу. Отдохнувшие кони пошли еще ходче. Уральское солнце теснило морозы, загоняло в ночь. Ночью под холодной луной они держались особенно кусачими. Узкая дорога все вилась и вилась змеей и чем дальше, тем глубже забиралась в таежный лес. Она взбегала на пригорки, на косогоры, спешила вниз к равнине, ныряла по логам, перебегала замурованные льдом и снегом таежные речушки. Накатанные полозьями саней колеи отсвечивали на солнце зеркальным блеском. Никто из ссыльных еще не видывал такого обилия, такой глубины снега. Разъехаться встретившимся подводам — великая неприятность: та лошадь, которая сворачивала с дороги, погружалась в снег до шлеи, еле касаясь ногами земли, потом, выбираясь, пурхалась в сугробах, давила на хомут рывками, пыталась прыгать, отдавала много сил.
Читать дальше