Евгений Пермяк: Бабушкины кружева (сборник)

И дочь ответила:

- Значит, ты меня не только голой хочешь проводить из дому, а еще битой... Так бей, - она подала подвернувшийся под руку валек, при помощи которого в те годы вместо глажения катали белье. - Им-то способнее будет тебе изувечить меня...

Отец оторопел. Шумилина запричитала, заголосила на всю горницу. Ее слезы мало тронули Саламату. Видимо, она, передумав и решив для себя все, готова была ко всяким неожиданностям.

- Другая бы мать радовалась, а не обмывала бы солеными слезами, как покойницу, свою дочь, которая хочет жить своей норой.

- То-то, что норой, - взъелась мать, - а не домом! Как звери. Сходом. Как... - "Как Анфиса", видимо, хотела она сказать, да не сказалось.

Анфиса до того пришлась теперь по нраву Ляпокуровой, что та даже запрещала ей подыматься вместе с собой. Сама управлялась утром со скотом и на кухне. Видимо, чистая, открытая Анфисина душа стоила больше ее ошибок.

Поговорив так утром, Саламата позвала меня сходить вместе с нею к Андрею Степановичу Конягину. Ей хотелось поговорить с ним при третьем человеке. И разговор с ним она повела так:

- Андрей Степанович, хотела бы я узнать, заслужил ли мой суженый Тимофей у тебя пускай хоть не полукровного, а самого захудалого конька.

- Значит, и он тоже... это самое?.. - неопределенно спросил Конягин.

- И это, и самое, - подтвердила Саламата.

- А отец как? Что братья? - задал второй, более определенный вопрос Конягин.

- Шмутки девичьи отдали... Да вот лопату еще...

- А где вы жить будете? - И, не дожидаясь ответа, предложил: - Живите у меня. Все горницы опустели.

- Да нет, - сказала Саламата, - хватит с меня, что батрака полюбила, а жить хочу за хозяином.

Конягин пожевал бороду, подумал, а потом спросил:

- А над чем он хозяином-то будет?

И Саламата ответила:

- Над своими, над моими руками.

- Ну что ж, - сказал Конягин, - хорошо, что я нового человека присмотрел. Будто знал.

Он поднялся с лавки, позвал Тимофея и наставительно сказал ему:

- Серая-то полукровка тебе, пожалуй, лучше, чем конь, подойдет. Как-никак жеребята пойдут. Возьми ее вместе с полком на железном ходу. Плуг тоже можешь взять. Сбрую выбери, которую совесть подскажет. А там видно будет. Зерно, заработанное тобой, возмешь, когда будет куда сыпать. Мешков у меня нет. Чистое горе стало с мешками, - обратился он ко мне, как будто шел разговор о самом простом и обыденном.

- Как же это? Куда мы денемся-то? - спросил Саламату растерянный Тимофей.

- Зверь не спрашивает у своей возлюбленной, где они жить будут. Роет нору - и все. А мы разве хуже тех же корсаков? Запрягай свою серую, Тимофей. Дорогу я тебе укажу...

Не таковы были шумилинские характеры, чтобы бить отбой.

- Пускай намотает на кулак этих самых, - сказал Шумилин, - тогда и поговорим по-хорошему. Мы, чай, тоже не звери...

- Проводи нас, Антоша, за дружку и за подружку мою самую разлюбезную, - сказала мне Саламата, садясь на телегу. - Все-таки на какую-то свадьбу похоже будет.

И на виду всей деревни, праздных ротозеев и сочувствующих добрых людей, серенькая полукровка вынесла нас в степь. Мы отъехали не более двух или трех верст. Саламата показала, куда нужно свернуть и где остановиться.

Это была маленькая березовая рощица на пригорке.

- Здесь мы и будем с тобой жить, Тимоша.

Сказав так, Саламата взяла лопатку и принялась рыть ею землю...

Чтобы не затягивать рассказ, я миную две-три недели упорных, чуть не круглосуточных трудов Саламаты, Тимофея и отчасти моих.

Углубившись на пол-аршина в грунт, молодожены стали возводить стены из пластин целинной дерновины. Из Полынной то и дело приходили пары, чтобы помочь подняться Саламатиной пластянке. Кто-то принес и безымянно оставил топор. Принесли две рамы и двери. Начиналась пахота, но молодые люди находили час, чтобы помочь Тимофею и Саламате.

Пластянку перекрыли березовой матицей, мелким березняком, а настлали поверх в два ряда дерновину, промазав ее коровяком, смешанным с глиной.

Когда подсохли стены, Саламата сама побелила свое жилище. Не давалась печь. Ее никогда не приходилось бить из глины Тимофею. Но что не делает человеческое желание, выше и сильнее которого, наверно, нет ничего на свете...

Приплелся старикан печник, лет восьмидесяти, еле передвигавший ноги. Он указывал, как надо бить глину, а Тимофей, не жалея рук, возводил очаг своего жилища.

Настал день, и в Полынной сказали:

- Задымила Саламата! Домом зажила!

На первый дым появился с коровой дед Саламаты, старик Шумилин. Он молча привязал корову к колу и сказал: