П. Хорлоо - Мальчик из Гоби

— Все ясно, мы на крючке у черта, — сокрушенно покачал головой Сэнгэ. Он подошел к сыну, положил ему на лоб свою большую прохладную ладонь. — Как дела, сынок?

— Голова болит, все тело ломит… — тихо ответил Буян.

— Послушай, — заторопилась Чимэддолгор. — Надо сейчас же ехать в монастырь, к Цоржи-бакши, молить о помощи!

— Да, да… — заторопился Сэнгэ.

Вскипел чай, но Сэнгэ не стал его пить. Он поспешно открыл сундук под бурханами, достал оттуда шелковый хадак, сунул его себе за пазуху и быстрыми шагами вышел из юрты. Через минуту он уже скакал к монастырю.

Чимэддолгор молча постояла у постели сына, потом снова пошла в загон кормить скот. И тотчас оттуда донеслось жалобное мычанье осиротевшего теленка. Казалось, он спешил поведать людям о постигшем его несчастье.

Когда она вернулась, солнце уже пекло вовсю. В юрте стало душно. Буян весь в жару метался по смятой постели. У Чимэддолгор сжалось сердце.

— Потерпи немножко, сыночек, — повторяла она. — Скоро вернется папа, привезет от ламы лекарство. Тебе сразу же полегчает, увидишь!

Она пыталась накормить сына, но Буян не мог проглотить ни кусочка. Весь день он пил только воду, полночи не спал. К утру ему стало совсем худо.

Чимэддолгор со страхом вглядывалась в лицо сына: глаза у него ввалились, губы потрескались и опухли. Всю ночь просидела она у его постели, до боли в глазах всматриваясь в темноту, прислушиваясь к каждому шороху, каждому звуку: не донесется ли издалека стук копыт? «Это все тот греховный портрет… — думала она. — Конечно, он… Не иначе…»

Сэнгэ примчался на рассвете, нещадно нахлестывая и без того всего в мыле коня. Спешился, бросил поводья и вбежал в юрту.

«Что он скажет?» — с замирающим сердцем ждала Чимэддолгор. Его серое от горя лицо не предвещало ничего хорошего.

— Как сын?

— Плохо. Почти не спал.

Сэнгэ посмотрел на Буяна, на глаза у него навернулись слезы.

— Учитель сказал, все это из-за того безбожника. Сказал, что Буян в когтях у нечистой силы, что ему будет еще хуже…

У Чимэддолгор внутри что-то словно оборвалось.

— Я так и знала, — прошептала она. — Все из-за греховного портрета, да?

— Точно. Из-за него.

— Но ведь ты его выбросил! Увез далеко в степь!

— Ну и что? Где бы он ни был, от него идет вред!

Буян все слышал. Он нащупал талисман у себя на груди и хотел крикнуть: «Вот он — портрет!» — но не решился. Уж лучше он сам, как только поправится, закинет его подальше.

А Сэнгэ между тем достал из-за пазухи нефритовую табакерку, высыпал из нее в чашку с водой какой-то порошок и дал выпить Буяну. Потом он снова вскочил на коня и, захватив с собой оседланную лошадь для ламы-лекаря, поскакал в монастырь.

Чимэддолгор торопливо прибрала в юрте, постелила на пол квадратный войлочный коврик, зажгла перед бурханом лампадку и принялась ждать.

Буяну тем временем становилось все хуже и хуже. Чимэддолгор со страхом прислушивалась к его прерывистому дыханию, с тоской смотрела на тяжело вздымавшуюся грудь. Слезы лились из ее глаз. Так ее и нашел старый Соном, зашедший в юрту проведать Буяна.

— Он ведь совсем плох, — сказал Соном. — Надо показать его русскому доктору из хошу́нного управления, [24] Хошу́н — административная единица, существовавшая в МНР до 1931 года. Управление — исполнительный орган власти, ведавший всеми делами в хошуне. тому, что недавно приехал.

Чимэддолгор подняла на соседа заплаканное лицо, и столько недоумения и недовольства было на этом лице, что Соном не стал повторять свое предложение.

В полдень Сэнгэ привез известного всей округе лово́на [25] Лово́н — лама-заклинатель, знахарь, лекарь. Лувса́н-ха́ймчика с учеником. Обрадованная Чимэддолгор выбежала навстречу.

«Наконец-то! Сейчас прочтут молитвы, и мой мальчик пойдет на поправку», — успокаивала она сама себя.

Скоро в юрте Сэнгэ забил барабан, зазвенели медные тарелки, зазвучал низкий голос ламы. Голос этот то взмывал вверх до пронзительного завывания, то падал вниз до зловещего шепота. Он читал и читал заклинания, а в очаге пылал яркий огонь, варилось мясо, кипел чай. От духоты и нагретого спертого воздуха Буян задыхался, впадал в беспамятство, начинал метаться и бредить. Отец ласково удерживал мальчика, а мать вновь и вновь накрывала сыну ноги тулупом. Оба неистово молили бога: пусть лама выгонит нечистую силу, вселившуюся в Буяна!

Барабан звучал до самого вечера, а когда солнце село, все звуки внезапно оборвались. Наступила томительная тишина. Лувсан-хаймчик жадно втянул носом запах дымящейся баранины, уселся поудобнее и, отрезав большой жирный кусок, положил себе в рот.