Жаклин Уилсон - Девчонки и мода

Я ухожу в свою комнату рисовать.

Цыпа меня сторонится.

– Ты чокнутая, Элли, – говорит он, чавкая шоколадкой перед моим носом.

– Нет, это мы от нее скоро чокнемся, – стонет отец. – Элли, ну как ты можешь быть такой самовлюбленной эгоисткой? Ты же специально привлекаешь к себе внимание.

– Не нужно мне ваше внимание. Просто оставьте меня в покое, ясно?

– Это я во всем виновата, – всхлипывает Анна.

– С чего ты взяла?

– Я первая предложила сесть на диету. И кто меня за язык тянул? Бедняжка Элли так переживала потерю матери, потом долго привыкала ко мне. Чего же тут непонятного? В последнее время мы с ней заметно сблизились, и, наверное, это ее сильно беспокоит. Ей стало казаться, будто она предает родную мать. Поэтому она и стала отвергать мою еду. Тем самым отвергая мою любовь и заботу.

– Никогда еще не слышал большей глупости – возмущается отец. – Любой психолог тебя засмеет. Перестань себя винить, Анна! Ты всегда прекрасно ладила с Элли. Просто от нечего делать она помешалась на своей диете, вот и все. И наверняка переживает из-за истории с Дэном, где я тоже дал маху.

Ничего-то они не понимают. Дэн здесь совершенно ни при чем, и мне нет до него никакого дела. Кстати, мы их тут встретили во время очередной прогулки под проливным дождем. Дэн и Гейл были в одинаковых оранжевых анораках с натянутыми по самый нос капюшонами и в вязаных перчатках. Они шагали, взявшись за руки, и ступали нога в ногу – левый, правый, левый, правый. Они просто созданы друг для друга. Какой же я была дурой, думая, будто Дэн создан для меня.

Анна здесь тоже совершенно ни при чем. Хотя до нее дело мне как раз есть. Мне перед ней стыдно. Я не хотела ее расстраивать и не думала, что она так из-за меня переживает. Мне было приятно, как она говорила о моей родной маме. Обычно мы с Анной никогда это не обсуждаем. А отец вообще думает, что я ее забыла.

Нет, я никогда ее не забуду. Иногда я с ней мысленно разговариваю. Дома на прикроватном столике у меня стоит ее фотография, но сюда я ее не взяла. Мне вдруг хочется увидеть ее во что бы то ни стало, и я пытаюсь нарисовать мамин портрет по памяти, но у меня ничего не выходит. Линии разъезжаются, едут не туда, и выходит не похоже. Грудь, талия, бедра – все не то. Я всегда считала маму красавицей – у нее были длинные темные волосы, вьющиеся, а не кучерявые, как у меня. Большие карие глаза, заостренное книзу лицо, мягкие скулы, изящные белоснежные руки, пышная грудь. Помню, как она крепко обнимала меня и прижимала к себе, когда укладывала спать. И теперь, вспоминая ее уютное, мягкое тело, я задумываюсь – не была ли мама слегка полновата? Не до такой степени, как я, конечно, но вполне возможно, что она была пухленькой.

Я пытаюсь припомнить, как она выглядела без одежды. Ведь видела же я ее когда-то в ванной и в спальне в одних трусах и лифчике. Мне становится не по себе. Такое чувство, будто я подглядываю в замочную скважину. Какая разница, какой она была – худой или толстой. Все рано она умерла.

Я не верю в рай, но рисую его в альбоме так, как это обычно делают дети, – пушистые облака, позолоченные врата, и изображаю маму сидящей на сверкающем троне в роскошных одеяниях и с изящными крылышками за спиной в лучах заката. На секунду мне кажется, что она улыбается мне уголком рта и говорит: «Какая разница, Элли, худая ты или толстая?»

Я знаю, что она права, и пытаюсь смириться. Если бы мы были сейчас здесь вместе с ней, то наверняка сидели бы за столом, уплетали вкусную еду, болтали бы и смеялись от души, ни о чем не думая. Но когда отец зовет меня вниз ужинать, его сердитый тон не предвещает ничего хорошего, и я вся сжимаюсь от страха.

– Элли, перестань морочить нам голову, слышишь? Приказываю тебе сесть и доесть все до конца.

У Анны, как всегда, глаза на мокром месте.

– Я приготовила тебе специальный салат из свежих овощей с домашним сыром, – как бы извиняясь, говорит она. – Никаких лишних калорий. А на десерт можешь взять мандарин. Ради бога, поешь хоть что-нибудь.

Цыпа же, напротив, подливает масла в огонь:

– А вот я сейчас съем весь свой пирог с индейкой, и все свое пюре, и всю свою сладкую кукурузу, а потом съем все свое мороженое, потому что это вкуснятина. Правда, я хороший? Не то что жирнючка-вонючка Элли, которая все равно толстая-претолстая, хоть и на диете.

Ну разве могу я после этого как ни в чем не бывало взять и сказать: «Ладно ребята, проехали. Комедия окончена, теперь буду есть нормально»?