Валентин Берестов - Витя, Фитюлька и Ластик

Лес просыпается, шелестит, журчит, шумит:

— Доброе утро! Доброе утро! Доброе утро!

Просыпаются и волчата у себя в норе:

— Доброе утро, мамочка! Доброе утро, папочка!

Родители хмурятся. Они всю ночь рыскали по лесу, никого не загрызли и очень сердиты.

— Утро не всегда бывает добрым, — ворчит мама-волчица. — Потому-то порядочные волки по утрам спать ложатся.

— Щенки! — злится папа-волк. — Лучше бы вы меня укусили, чем говорить такие слова. «Добрррое утррро!» Разве так должны встречать друг друга порядочные волки?

— А как, папочка? Мы не знаем, — скулят волчата.

Папа-волк подумал, подумали рявкнул:

— А вот как! Злое утро, дети!

— Злое утро, папочка! Злое утро, мамочка! — радостно подхватывают волчата.

И так они весело визжат, крича эти страшные слова, что родители не выдерживают:

— Доброе утро, малыши! Доброе утро!

Что за странное шествие движется по лугам и огородам, даже не глядя на стог сена, на грядки с капустой и репой, на корову с телёнком?

Это огромные серебристые ивы, важные, невозмутимые, встали парами, взялись за руки, наклонились друг к дружке, чтобы удобнее было шептаться, и, сворачивая то вправо, то влево, а то и назад, медленно, неохотно бредут туда, где течёт большая светлая Ока.

Подойди к ним. Раздвинь палкой высокую крапиву. Только, пожалуйста, не задень при этом ежевики и смородины. И если ни крапива, ни даже вкусные ягоды тебя не задержат, то ты увидишь под тяжёлым навесом ветвей маленькую речку Скнижку. Даже днём бежит она в полумраке, и ее вода кажется не прозрачной, а какой-то чёрно-зелёной.

Ивы дрожат над ней каждым листочком. Чтобы солнце её не пекло, чтобы ветер её не морщил (ей так вредно волноваться!), чтоб корова её не выпила, а телёнок не замутил, чтобы укрыть её от дурного глаза. А так как неизвестно, чей глаз дурной, а чей хороший, то на всякий случай её прячут от любого глаза.

Так до самого устья (спасибо вам, добрые ивы!) не увидит Скнижка ни солнца, ни неба, ни облаков, ни домов, ни коров, ни купальщика, ни рыбака, ни лодчонки, ни поплавка, ни лесов, ни полей, ни детей, ни сетей…

А заботливые ивы нарочно сворачивают то туда, то сюда, чтобы дорога была длиннее, чтобы не скоро добежала Скнижка до Оки, чтобы долго она не увидела широкого мира.

— Ах, ах, она еще совсем дитя, ей рано, рано… — шепчут ивы, всё теснее сплетаясь над ней, всё ниже склоняясь к чёрно-зелёной воде и гладя её своими ветками.

А речка бежит и бежит. Её не удержишь даже лаской.

Этот яркий жёлтый цветок на светлом мохнатом стебельке появляется весной вместе с подснежниками. Он так торопится, что не успевает выпустить листья. Он даже не знает, какие они.

А цветёт он там, где земля потревожена, изранена, обнажена. Цветёт на откосах. Цветёт около ям и в самих ямах. Весело желтеет на грудах выброшенной земли.

— Мать-и-мачеха расцвела! Мать-и-мачеха расцвела! — радуются люди.

— Кого они так называют? — удивляется цветок. — Наверное, землю, на которой я расту. Для меня-то она мать, а для других цветов пока ещё мачеха.

Но вот проходит время цветов, и наступает пора больших зелёных листьев. С изнанки они мягкие, светлые, бархатистые; потрёшь о щёку — и станет тепло.

— Это мать, — говорят люди.

Зато снаружи листья твёрдые, скользкие; приложишь к щеке — и почувствуешь холод.

— А это мачеха, — объясняют люди.

Но листьям мать-и-мачехи всё равно, как их называют. У них слишком много забот. Как крепкие зелёные щиты, спешат они прикрыть, заслонить собой землю. А своей изнанкой, своей тёплой, материнской стороной они прижимаются к земле и шепчут ей:

— Мы с тобой, земля. Ты снова зеленеешь.