Ирина Галинская: Культурология. Дайджест №4 / 2015

Олигархическо-классовая система российского общества также является темой работ зарубежных исследователей. Некоторые из них считают, что приватизация привела современную Россию к «окончательному господству феодальных отношений» (с. 210). Когда же на Западе пишут о демократизации в России, то некоторые из зарубежных авторов полагают, что «авторитарная» культурная традиция отторгает или принудительно затрудняет демократизацию (с. 220). Распад СССР в работах некоторых зарубежных исследователей объясняется «плюрализмом», но авторы второй главы реферируемой книги называют такую плюралистичность видимостью (с. 226).

В 1991 г. в России после рухнувшей советской власти остались «клики» и «кланы». «Клика» – это небольшая группа от двух до 12 человек, которые (в отличие от «банды») не связаны с криминальной деятельностью. «Клан» – это группа людей, имеющих либо родственные связи, либо одинаковое социальное происхождение. А.В. Лукин называет пять типов постсоветских кланов: территориальные, ведомственные, экономические, идеологические и криминальные. Например, московский клан Ю.М. Лужкова, верхушка КПРФ, партия ЛДПР В.В. Жириновского, клан «либеральных экономистов» Гайдара – Чубайса и др. Кланы вели острую борьбу за власть (с. 243). Пришедшее после отставки Б.Н. Ельцина новое руководство избрало путь ограничения влияния ряда кланов (с. 266).

В четвертой главе А.В. Лукин рассказывает о политическом идеале и политическом режиме постсоветской России, а также о популярности авторитаризма в первом десятилетии XXI в. Используя множество таблиц, автор показывает отношение политического идеала и политического режима в постсоветской России. Он приходит к выводу, что характер нынешнего российского политического режима во многом соответствует политическому идеалу россиян начала XXI в. А.В. Лукин приводит основные черты этого идеала власти: сильное государство; повышение уровня жизни населения; сохранение государственной собственности; частная собственность в торговле, легкой промышленности и сельском хозяйстве; сохранение систем здравоохранения и образования; расширение ряда прав и свобод; прекращение идеологического вмешательства в частную жизнь граждан; мирная внешняя политика; сохранение России как великой державы (с. 284). Подробно рассказывая о реформах Б.Н. Ельцина, А.В. Лукин освещает и внешнюю политику В.В. Путина. Будущее постсоветской политической системы видится А.В. Лукину в либерально-экономическом курсе, в отрыве экономики от внешнего мира, в ограничении некоторых прав населения, в невозможности удовлетворять растущие потребности граждан (с. 341–342).

В пятой главе «Экономическая политика в постсоветской России и российская история» А.В. Лукин и П.В. Лукин ведут речь о господстве в экономике постсоветской России олигархических структур, которые возглавляют приближенные к власти люди. А.В. и П.В. Лукины считают, что успешный экономический прорыв России должен основываться на следующих принципах: 1) создание условий для повышения экономической роли населения; 2) государственная финансовая поддержка развития стратегически важных отраслей регионов; 3) активная государственная политика по созданию национального рынка и бизнеса; 4) невмешательство государства в непосредственное ведение бизнеса (с. 377–378).

В «Заключении» сказано, что свобода и достаток суть две характеристики современного состояния общества и что «именно они обеспечивают благоприятные условия жизни людей» (с. 379).

У своих архаических корней архитектура, как и другие виды искусства, неразрывно связана с сакральным, религией, культовыми ритуалами и практиками, так или иначе направленными на трансформацию сознания, духовное трансцендирование. Однако не менее очевидна и та настойчивость, с которой энергия религиозного благоговения – при посредничестве архитектуры и традиционных искусств – перехватывается, заземляется и перенаправляется на поддержку вполне светских, посюсторонних фигур и институтов политической власти. При обсуждении такого рода гибридной, секулярной или имманентной сакральности на первый план естественно выходят те случаи, в которых политическая власть оказывается предельно персонифицированной – от культа египетских фараонов и римских императоров до мемориала Линкольна, Мавзолея Ленина, московского Дворца Советов, золотой статуи Туркменбаши и т.п. Если же взглянуть на власть несколько шире – в духе Фуко, – как на пронизывающий общество сверху донизу инвариант (модель, структуру, модус, матрицу) межчеловеческих отношений, то становится ясно, что, по сути дела, любой известный образец архитектуры прошлого более или менее отчетливо воплощает присущую своему месту и времени политическую модель, стабилизируя ее в виде определенным образом организованного пространства. Даже если допустить, что предметом организации становятся какие‐то чисто практические потребности, логический принцип организации неизбежно отвечает общей символической логике, доминирующей в том или ином пространственно-временном локусе, и потому поразительное созвучие архитектурных и художественных композиций современным им формам политического устройства оказывается вполне закономерным. Систематизируя ряд таких соответствий, можно выстроить достаточно показательное эволюционное древо архитектурно-политических систем в европейском ареале: аттический «горизонтально-равномерный» периптер и античная полисная демократия; римско-византийский «космический» купол и имперская теократия; готическая базилика и нарождающееся гражданское общество под патронатом клерикально-схоластической бюрократии; «купол на колоннаде» или высокий центральный портик с горизонтально раскинутыми крыльями и сословная «полития» или квазиэгалитарная система политического представительства. Получается, что в архитектуре, порождаемой теми или иными локальными историческими сообществами, следует выделять по меньшей мере два взаимосвязанных, но различных модуса самосознания и саморепрезентации этих сообществ: осуществляемых, во‐первых, через пространственную фиксацию конкретных хозяйственно-практических, жизнедеятельностных циклов (прикладной уровень), а во‐вторых – через манифестацию определенного типа образно-композиционного мышления , применяемого в том числе и для решения практических задач (символический уровень). В новоевропейской традиции это второе измерение архитектурного произведения устойчиво идентифицируется как «эстетическое», как измерение «красоты» – хотя, возможно, справедливее было бы определить его как «идеологическое» или «воспитательное»: о красоте здесь следует говорить скорее в том смысле, в каком мы говорим о красоте математических доказательств или красоте высоконравственных поступков. И возникает это второе измерение потому, что в каждом своем произведении архитектура, помимо решения какой‐то локальной задачи, стремится установить некую высокую нормативную планку и предложить наглядный образец, с помощью которого сообщество сможет удерживать и транслировать из поколения в поколение определенный эффективный строй мышления , воспринимаемый одновременно как «свой» (основа самоидентичности) и как универсально истинный. По проницательному наблюдению Канта, признавая нечто «прекрасным», мы ожидаем, что это явление будет с необходимостью признаваться таковым всеми, всегда и везде.