Валерий Губин - Я познаю мир. Философия

Поэтому человек должен выйти из-под власти воли, подавить в себе всякие желания. Нужно понять, считает Шопенгауэр, что страдания — неизбежная часть нашей жизни, и если мы избавимся от одного, то неизбежно придет другое; если на время прекращаются страдания, то наступает скука, которая также является страданием. Если мы поймем это, нам удастся воспитать в себе равнодушие к страданиям. Ведь страдания, как и счастье, приходят не извне, а возникают изнутри человека. Подавить волю, перестать быть ее рабом, уменьшить тягостную заботу о собственном благополучии — таков единственно возможный путь мыслящего человека. Доступный, правда, немногим, кому дано понять, что жизнь — это вечный обман и вечные разочарования, что в мире нет ничего достойного наших желаний, стремлений и борьбы, что все его блага ничтожны. Тем самым мы преодолеваем господство воли.

Наверное, вы сами замечали, что когда чего-нибудь сильно и долго добиваешься, то, получив наконец желанное, никакой радости уже не испытываешь. Часто даже удивляешься себе: зачем тратил столько страсти и энергии на такую ерунду. Радость бывает только тогда, когда что-нибудь приятное или нужное тебе неожиданно сваливается на тебя, как дар, как подарок.

Когда в разгар «охоты» террористов на русского царя Достоевский вместе с журналистом А. С. Сувориным обсуждали очередное неудавшееся пока покушение, писатель спросил: «Представьте, что мы случайно услышали разговор о том, что сейчас Зимний дворец будет взорван. Обратились бы вы в полицию?»

Суворин, монархист и «махровый реакционер» (как его называли в советской печати), ответил: «Нет, не пошел бы». — И я бы не пошел, — сказал Достоевский. — Почему? Ведь это ужас. Это — преступление. Мы, может быть, могли бы его предупредить. Но я боюсь прослыть доносчиком.

Доносительство в ту эпоху для человека интеллигентного казалось не только противным, но и невозможным делом. Достоевский также был монархистом, речь ведь шла о жизни царя, но пойти в полицию считал все равно невозможным. Можно попытаться самому обезоружить террориста, но доносить в принципе нельзя.

За полстолетия до этого подобная же проблема поднималась в кругу декабристов. После разгрома восстания многие его руководители вели себя очень странно. Так, П. Пестель — человек большого личного мужества, будучи арестованным, на допросах называл много фамилий людей, которые наделе даже не были причастны к движению. Тех арестовывали, а Пестель, оправдываясь, говорил:

— Я хотел напугать правительство. Оно узнает, что нас так много, и вынуждено будет пойти на реформы.

Вообще многие декабристы «сотрудничали» со своими следователями. Но вот декабрист М. Лунин вел себя очень последовательно и достойно, ни в какие беседы со следователями не вступал, никаких фамилий не называл и вообще считал всякое доносительство и предательство вещью невозможной. «Какое мне дело, — рассуждал он, — до царя и правительства, до того, что оно напугается и пойдет на реформы и в будущем жизнь станет легче. Какое мне дело до будущего? Ведь я сейчас погублю свою бессмертную душу, выдав кого-нибудь. Как же я буду после этого жить?»

Кончилось тем, что Лунин погиб в сибирском остроге.

Лунин прекрасно понимал, что есть вещи гораздо более важные, чем собственная жизнь и благополучие, есть честь и достоинство — невидимый материал, из которого ткется человеческое существование. Нет совести, нет любви, нет чести — и нет человека, а есть только животное — с мускулами, нервами, с большой головой, со многими знаниями, умное, хитрое, но животное.

Это же понимал и Достоевский, который весь свой могучий талант писателя посвятил воспитанию человеческого в человеке. Достоевский понимал, что человек не рождается человеком, что он еще должен им стать, снова родиться уже в духе, в стихии человечности, что великий символ любой религии — символ «второго рождения» — не красивая сказка, а насущная необходимость для каждого человеческого существа.

В XX веке в России все радикально поменялось. Появился новый человек — Павлик Морозов. Человек, донесший на собственного отца, был сделан национальным героем. Доносительство, тем более по идейным соображениям, стало нормой жизни, к нему призывали на партийных съездах, его восхваляли в литературе. Государство рубило сук, на котором сидело, подрывало нравственное здоровье народа. Народ испортить легко, а для воспитания его нужны столетия. Тот уровень нравственной деградации общества, который мы сейчас имеем, рожден той пропагандой предательства и доносительства.