Катерина Мурашова: Афанасий Никитин

— Иду, иду уж! — Степан шагнул за порог.

В комнате, где лежал Афанасий, царили сумерки. Больной не выносил яркого света, и все окна позакрывали ставнями. Одинокая свеча горела у изголовья, да маленький огонек лампады мерцал возле иконы. Даже во тьме видно было, как страшно он исхудал, как ввалились виски и черными кругами обметало глазницы. Степан со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы.

— Ну, Афанасий, — бодро сказал сурожанин. — На поправку дело пойдет. Родная земля кого хочешь излечит!

— Степан, — едва слышно прошептал Афанасий. — Я, видно, скоро помру…

— Ну, что ты говоришь! — возмущенно перебил Степан, пряча глаза. — Вот лекарь говорит, надо тебе здесь полежать… Ехать нельзя. Хуже будет. А тут — бабы присмотрят. Что скажешь?

— Пусть, — Афанасий чуть пошевелил исхудавшей рукой. — Сделайте, как он велит. Пока я в памяти, слушай… — Степан присел у лавки на корточки, положил большие ладони на сенник, укрытый чистой холстиной. — Ты, Степан Васильев, честный купец, я тебе верю, как себе, поэтому прошу… Возьми мою котомку. Там алмазы индийские и другое… Никому не говори, снеси на Тверь. Долг у меня на родине… И жена Анфиса с ребятишками. Ты жену найди, спроси, кому сколько должен, она тебе запись покажет. Дом мой на посаде был, восточный конец, Купеческая улица. Долги раздай… Дочка Олюшка, невеста уже. Ей — украшения из котомки… Сделаешь, Степан? Христом Богом тебя молю… Самому-то мне уж не увидать родной сторонушки… — одинокая слеза скатилась по впалой щеке Афанасия и затерялась в пегой бороде.

Тверь.Вид реки Тверцы

Степан протянул руку и осторожно провел корявой ладонью по взмокшим волосам друга. — Все сделаю, Афанасий, не сумневайся. Да ты и сам в Тверь придешь, как поправишься. Женку обнимешь, детушек…

— Нет, ты обещай!

— Честью купеческой клянусь, добрым именем своим!

— Спасибо тебе, Степан, пока жив, буду за тебя Бога молить. А сейчас Гридку позови…

Гридка Жук, против обыкновения, был молчалив, лишь накрыл руку Афанасия своей.

— Помираю я, Гридка, — прошептал Афанасий. Григорий не стал ни в чем разубеждать, лишь сурово покачал головой, словно соглашаясь.

— Что сделать? — спросил он. — Послать в деревню за батюшкой? Есть тут один. Пусть исповедует тебя, соборует, причастит… Хочешь?

— Хочу, но… после… Выслушай меня, Гридка.

— Слушаю, Афанасий.

— Написал я о своем хожении за три моря…

— Знаю, — кивнул Жук.

— Там описал все. И земли индийские, и людей тамошних, и свои пути, и свои терзания…

— Понимаю, Афанасий. Душу свою ты вложил в этот труд.

— Истинно! — Афанасий слабо улыбнулся и даже чуть-чуть привстал на ложе. — Истинно понимаешь! Грех так говорить, но то исповедь моя… Помру, пропадет все…

— Что лучше сделать? Как ты мыслишь?

— Мысли путаются… Что бы ты посоветовал, Гридка? Ты — муж грамотный, смысленый…

— Я бы на Москву, ко князю Ивану твои записки снес. Ты — тверитянин, но ведь князь Иван-то земли русские собирает. Ему и честь. Отдал бы записки в приказ, там не пропадут. Кому надо, те завсегда прочтут.

— Грешил я много, Гридка… Веру забыл. В записках видно… Разгневается князь…

— Князь Иван — мудрый человек. С разными верами общий язык ищет. С Венецией вон и с Ширваном. А ты столько всего повидал… Вер много, Бог — один. Он милостив, тебя не оставит.

— Коли б так… Пусть будет по-твоему, Гридка. Возьми тетрадь мою и снеси на Москву, к князь-Ивану. Караван завтра дальше идет?

— С рассветом выходим. До Смоленска один переход остался. Но лекарь велел тебя здесь оставить. Бог даст, еще на ноги встанешь, свидимся…

— Прощай, Григорий. Спасибо тебе и храни тебя Господь!

— Прощай, Афанасий. Да пребудет с тобой милость Его!

Наклонившись, Гридка взял протянутую тетрадь, обнял Афанасия и, сдерживая слезы, почти выбежал из комнаты.

Что стало с Афанасием Никитиным дальше, мы не знаем. Может быть, он скончался от лихорадки, не дойдя каких-то 200 километров (два часа езды на хорошей машине!) до родного города. А может быть, его могучий, закаленный скитаниями дух и на этот раз справился с болезнью, и Афанасий встал на ноги, вернулся в родную Тверь, обнял жену и детей и мирно прожил свою купеческую жизнь. Мы можем только гадать…