Владислав Крапивин - Голубятня на желтой поляне [сборник]

«Ложись, тебе говорят, неслух окаянный! Кому сказано!»

«Не хочу! Сама ложись! Че дерешься! Сама неслух!»

«Вот послушайте, люди добрые, как он с бабкой лается! Спасу нет! Лихо тебя забери!»

Незнакомое слово царапнуло, показалось тревожным.

— Какое лихо? — пробормотал Андрюшка, стараясь показать, что ни капельки не обеспокоен (было ему тогда три года с хвостиком). Лизавета, однако, вмиг учуяла его опасение.

— А вот такой Лихо! Кривой, одноглазый. Тех, кто кобенится да спать не идет, раз — и в мешок!

— Врешь, — сказал Андрюшка совсем уже неуверенно.

— А вот как окажешься у него в мешке, сразу узнаешь, врала бабка или нет…

Слабея от страха, Андрюшка с остатками упрямства сказал:

— Нету никакого мешка…

— Это как же нету, ежели он сам из мешка сделанный? Мешок, а сверху шапка косматая, а с-под шапки глаз глядит одиношенький. Как глянет — ты сразу и в мешке… — Лизавета Борисовна увлеклась. Видать, была женщина с воображением. — А как в мешке окажешься, сразу начнешь пищеварительно перевариваться, все равно что в брюхе у медведя. И к утру будут заместо тебя одни какашки. Сходит Лихо в будочку на дворе, поднатужится — вот и нету Андрюши. А почему? А потому, что взрослых не слушался со своим поперешным характером.

«Пищеварительные» подробности показались убедительными трехлетнему пацаненку, еще плохо знакомому с реальной жизнью. Он хныкнул и полез под одеяло.

— Вот то-то, — подвела итог Лизавета Борисовна, крайне довольная успехом своей фантазии. — А зовут его Лихо Тихоныч, потому что шибко любит, чтобы дети вели себя тихохонько. И с нынешней поры кажну ночь будет он жить вон там, под материной кроватью. Может, и теперь уже под ею…

Андрюшка хныкнул снова и натянул одеяло на голову.

Поздно вечером Лизавета, хихикая, поделилась выдумкой с Андрюшкиной мамой и сестрами. Им бы сказать бестолковой соседке, чтобы не стращала малыша, а они обрадовались: нашлась на строптивца управа! С той поры одноглазый Лихо Тихоныч на два года сделался кошмаром Андрюшкиной жизни. Чуть что — «А вот подожди, Лихо узнает!.. Опять не ложишься? Лихо-то, наверно, уже под кроватью…»

Нельзя сказать, что его путали регулярно. Порой Лихо подзабывался, да и Андрюшка стал меньше вредничать. Но он всегда знал, что Лихо есть! Что он обязательно где-то поблизости. А уж если какой каприз, все наперебой: «Забыл, что у нас тут где-то Лихо живет? Хочешь познакомиться?»

Андрюшка жил с этим страхом до пяти лет. И кончилось тем, что он наконец… увидел Лихо! Было это вечером, Андрюшка лежал под одеялом и разглядывал картинки в большой книге про Гулливера. В комнате были мама и Лизавета, рассуждали о нынешней нелегкой жизни. Лизавета мельком глянула на Андрюшку.

— Все ишшо не спит. А время-то почти десять…

— Оставь книгу, спи, — велела мама и выключила верхний свет. Осталась гореть настольная лампа.

— Ну, чего… — заныл Андрюшка.

— Забыл про Лихо? — привычно припугнула мама. — Он где-то здесь.

Андрюшка в ту пору уже испытывал некоторые сомнения в существовании одноглазого людоеда. К тому же рассуждал так: если он и есть, при маме не вылезет. Поэтому книгу сразу не отложил, а глянул из-под нее, оценивая обстановку. И…

Под маминой кроватью светился круглый, чистый, ярко-голубой глаз. Размером с электролампочку. Над глазом было что-то вроде растрепанной шапки, под ним — что-то рыхлое, бесформенное. А глаз глядел в упор…

— А-а-а-а!! Не на-адо!!

…Его успокаивали очень долго. И мама, и подоспевшие сестры, и даже Лизавета. Говорили, что Лихо был глупой выдумкой, даже отодвинули кровать: смотри, нет здесь никакого Лиха! Но Андрюшка еще долго рыдал и вздрагивал. Мама просидела на кровати с ним рядом до середины ночи…

А светлым утром, когда в комнате никого не было (Лизавета шумно возилась на кухне), Андрюшка увидел на полу мятый листок. Осторожно выполз из постели, поднял бумагу. Он уже умел тогда читать. Правда, еле-еле умел, но слова из крупных букв — такие вот, как эти, коряво нацарапанные синим карандашом, — разбирал. И вот что он прочитал:

Ухажу я ат вас не бойся больше Зря ты так я вовси не такой Да теперь уж ладно все равно

Андрюшка заморгал. Внутри у него было то, что взрослые называют «смешанным чувством». И облегчение, и виноватость какая-то. Вечером он показал письмо матери.

— Вот и хорошо, — рассеянно отозвалась она. — Ушел, туда ему и дорога. Теперь не вздрагивай…

Конечно, она решила, что письмо подбросили сестры, чтобы избавить братца от страхов. А те, наверно, решили, что это маминых рук дело.