Владислав Крапивин - Самолет по имени Серёжка

Я обомлел.

Он сел рядом, на тахту.

– Хватит уж сырость пускать… Даже разбиться нельзя по-настоящему…

– Это ты?! Ты снишься или живой?

– Вот как врежу по загривку, узнаешь, снюсь или нет…

Я прижался к нему плечом.

– Не сердись…

– Ага, «сердись»! Думаешь, это легко, когда тебя за уши вытаскивают оттуда?

– А кто тебя… за уши?

– Он еще спрашивает! Кто, как не ваша милость!

– Серёжка, ты больше не уйдешь?

– Я есть хочу, – сказал он.

Я на цыпочках, чтобы мама не проснулась, пробежал на кухню. Взял там хлеб и холодных котлет. И скорее назад: вдруг вернусь, а его нет!

Серёжка по-прежнему сидел на тахте. Тощий, взъерошенный, в порванной майке. Свитер и ботинки сбросил.

Котлеты и хлеб он сжевал быстро и без всяких слов. И чем больше ел, тем добрее делался. Заулыбался наконец:

– Уф… наверно, лопну.

– Ты больше не уйдешь? – опять спросил я.

– Можно я у тебя переночую? Потому что куда мне теперь?

– Конечно!

До раскладушки было не добраться, мы легли рядом. Серёжка был горячий, с колючим локтем и плечом. Живой… На плече – глубокий, едва заживший рубец. Я разглядел его прежде, чем выключил ночник.

– Серёжка, а что там было? Как?..

Он сказал глуховато:

– Ромка, не надо об этом. Выволок ты меня обратно и ладно…

– Но ты правда больше не уйдешь насовсем?

– Насовсем – не уйду…

Я зашмыгал носом от счастья:

– Но встречаться нам придется только по ночам. Все ведь думают, что меня нет.

Я был готов и на это. Но…

– А где будешь жить-то?

– Уйду в Заоблачный город, устроить как-нибудь…

– А мы будем летать как прежде?

– Будем… Только…

– Что? – опять вздрогнул я.

– Ты станешь расти и расти. А я теперь не смогу. Если разбиваются, после этого не растут…

– Тогда и я не буду!

Кажется, он улыбнулся в темноте:

– Нет, Ромка, у тебя не получится.

– Почему?

– Ну, ты же… не разбивался насовсем.

– Тогда я… тоже!

– Только посмей!

– Тогда… я знаю что! Здесь я буду расти, а там всегда оставаться таким, как сейчас! Как ты!

Он сказал очень серьезно:

– Что ж, попробуй. Может, получится…

У меня получилось.

Мало того, я научился притворяться. Стал делать вид, что сплю в постели, а на самом деле убегал к Мельничному болоту, где безотказные чуки жгли посадочные костры.

И туда же приземлялся Серёжка-самолет.

Вот ведь какое дело: хотя он и грохнулся очень крепко, но все же умел превращаться в крылатую машину, как и раньше. Я всего-то лишь крыло повредил, а летать после этого не мог. Серёжка же – пожалуйста!

Наверно, в Заоблачном городе, где он теперь жил, сделали ему ремонт. Не разовый, а капитальный…

Кстати, Серёжка помирился со Стариком. И они вместе колдовали теперь над новой моделью совмещенных Безлюдных пространств. Старик даже разрешил Серёжке прилетать в Заоблачный город прямо в виде самолета, хотя это и нарушало какие-то правила…

Итак, я рос, делался взрослым, но по ночам, при встречах с Серёжкой оставался прежним Ромкой Смородкиным. Нас обоих это вполне устраивало. И мы летали все дальше и дальше – в такие Пространства, где гулкие барабаны Космоса гудели, как набат.

Всяких открытий и приключений у нас было столько, что хватило бы на десять книг!

Иногда я рассказываю о наших приключениях своей дочке Надюшке. Она слушает мои рассказы с таким же интересом, как долгоиграющие пластинки со сказками про Маугли и Синдбада Морехода.

Бывает, что Сойка слушает. И улыбается чуть загадочно. Конечно, она все помнит.

Но может быть, она думает, что сказка про полеты и ей, и мне приснились?

Порой я и сам вздрагиваю: а вдруг ничего этого нет? И Серёжки нет?

Для доказательства, что все это правда, я ночью улетаю с Серёжкой в далекую-далекую степь, где всегда светит луна и причудливые камни – идолы и чудовища – чернеют среди высокой травы. Я рву там луговые цветы и с ними возвращаюсь домой.

Ромашки, клевер и розовые свечки иван-чая, появившиеся в доме февральским застывшим утром, – это разве не доказательство?

Надюшка от удивления смешно таращит глаза, а Сойка молча утыкается в цветы лицом…

Вот и все. Теперь вы сами видите, что слухи оказались пустыми. А слезы – напрасными. «Сказка стала сильнее слез». Никто не разбился до смерти.

Никто. Честное слово…

1993 г.