Наталья Столярова - Дмитрий Русский

Митяй проснулся рано, и улучил минуту, чтобы сбегать к Заркому и рассказать свой удивительный сон. Ему показалось в тот раз, что на сомкнутых губах друга мелькнула и пропала еле заметная улыбка. Хотя он уже знал эту игру теней, которая сначала его пугала, а потом стала привычной, и даже радовала, когда косой луч солнца вдруг высвечивал кусок гнутой спинки кровати, или плетёную корзину, и казались они частью красивой и загадочной комнаты, где хозяином был только он.

Наступила зима, на чердаке — ледяной холод, и невозможно долго сидеть рядом с другом. Митяй нашёл старый клетчатый шарф, что уже месяц валялся в раздевалке, а значит, никому не был нужен. Шарф намотал Заркому на шею. Хотелось принести и варежки, только их никто не терял. Он принес бы свои, но они пропали недели три назад, а на зиму выдают только две пары, и черёд второй ещё не настал.

От холода всё больше трескалась краска на манекене, и каждый день Митяй замечал, что Зарком стареет на глазах, покрываясь сеткой мелких морщин. Такие морщинки он разглядел на лице нянечки Дуси. По ночам он иногда слышал, как тётя Дуся тихонько заходила в палату, и шла от кровати к кровати, что-то бормотала и водила рукой крест накрест. Сначала он боялся: думал, что она — ведьма. Но однажды Дуся наклонилась над ним, и он услышал: «Господи, спаси и сохрани Дмитрия». Нянечка прикоснулась тёплыми губами к щеке, и Митяю стало так жарко в груди, что этот жар поднялся к глазам, их зажгло нестерпимо, и Митяй плакал как девчонка, крепко сжав кулаки и сдерживая всхлипы.

Никто и никогда не целовал его. С тех пор он всегда передавал Заркому привет от Дуси. Почему-то ему казалось, что они могли бы подружиться.

Пришел март. Воробьи чирикали как сумасшедшие, всё дольше зависало в небе солнце. Митяй возвращался из школы. Ещё утром всем объявили, что сегодня — субботник и будут чистить территорию.

Когда подходил к забору детдома, заметил яркое пламя костра и невольно ускорил шаг. Подошел поближе и увидел с краю клетчатый шарф. Он не горел, а дымился. И уже полыхало в огне лицо Заркома, искажённое и совсем чужое. Митяй бросался в огонь, и тащил из него то, что осталось: обгоревшую наполовину руку, полосатый галстук и обугленную голову. Его держали взрослые, он кричал, а потом — ничего не помнил.

В больнице Митяй пролежал весну и все долгие три месяца лета. Он разучился говорить. Врачи крутили его в разные стороны, стучали блестящим маленьким молоточком по коленям, крепили на голове какие-то шапочки из проводов… Произносили красивые слова: «стресс, консилиум, энцефалограмма». Митяю казалось, что всё это ему снится. Но он знал, что уже никогда не вернётся на свой чердак и никогда не увидит друга.

Он доставал из укромного места в тумбочке обгоревший с одного края кусочек картона. Митяй сорвал его с запястья Заркома, в тот самый последний миг.

На нём девять цифр, которые выучил наизусть.

Митяй совсем замерз. Встал со скамейки, прошёлся по тропинке. Остановился возле снеговика… Снял ведро, чтобы не громыхало, вынул морковку и угольки, размотал красный шарф. На него смотрело безглазое лицо страха. Расплывчатое, белое и ледяное. Митяй толкнул снеговика в круглый бок, тот распался и осел неровной кучей. Он принялся топтать куски снега и остановился, когда стало жарко. Пришлось стянуть рукавицы и шапку.

В доме темно и тихо. Митяй вернулся к скамейке, опустился на неё и замер.

Маша проснулась, как всегда — от холода. И хотя с вечера надела на пижаму шерстяную кофту, а на ноги — носки, дрожь пробирала насквозь. Глаза она открыла не сразу, смотрела сквозь узкие щелки. Иней полз от окна. Он покрыл подоконник и медленно двигался по полу, захватывая стены и потолок.

Маша резко встала и подошла к Лине. Та спала спокойно, хотя одеяло уже покрылось белой изморозью, а вокруг губ клубилось облачко пара. Пушистыми и белыми стали ресницы и брови. Снегурочка. Маша принялась трясти её:

— Лина, пожалуйста, проснись. Не спи! Ну, прошу тебя!

Но Лина спала, дышала тихо и ровно.

Маша оглянулась. Ей показалось, что узоры инея стали принимать определённую форму. Знаки вопроса? Вокруг их — сотни. Они плавно изгибали длинные шеи над чёткими и округлыми точками. Маша бросилась к кровати, натянула одеяло на голову, крепко зажмурилась.

И опять раздался в коридоре звонок велосипеда: динь-динь, трень…

Бесконечно тянулись минуты…

Наконец она приподняла уголок одеяла, выглянула и увидела обычную комнату. Встала, посмотрела в окно. От снеговика остались неровные комья снега, чернело в стороне опрокинутое ведро, и недвижимой змеей свернулся красный шарф.