Юрий Томин - Карусели над городом

— Но Август Янович этого так не оставит! — воскликнул парикмахер. — Он защитит этого мальчика! Он поднимет на его защиту весь город! Весь народ!..

Парикмахер не успел сказать все, что хотел. Он хотел сказать еще: «Всю страну!». Однако при словах «весь народ» Август Янович, воспламеняясь, поднял свой маленький кулачок и потряс им перед лицом Алексея Палыча.

Для Феликса этого оказалось достаточно. Поняв этот жест как нападение на учителя, он высунулся из-за его спины и толкнул парикмахера в грудь.

Август Янович сделал два шага назад и рухнул на землю. Алексей Палыч бросился его поднимать, но парикмахер оттолкнул протянутую руку.

— Ножом, Алексей Палыч… — бормотал он, сидя на краю канавы. — Бейте лучше сразу ножом. Где у вас нож? Почему я не вижу ножа, Алексей Палыч?

Алексей Палыч схватил Феликса за руку и быстро пошел прочь.

Уже стемнело.

В школьном дворе никого не было. Отомкнув подвал, Алексей Палыч завел туда Феликса.

— Побудешь тут до утра?

— Хорошо, — согласился Феликс. — А утром мы пойдем в лагерь?

— Еще не знаю, — сказал Алексей Палыч. — Ничего я сейчас не знаю. Зачем тебе нужно было толкать этого старика?

— Я за тебя заступился.

— Лучше бы ты не заступался. И в лагерь возвращаться неловко, и здесь тебя теперь не оставишь: старик шум поднимет. Да теперь он тебя и в лагере не оставит в покое. И жене моей про тебя расскажет. Просто не знаю, Феликс, что мне с тобой делать.

— Палыч, — сказал Феликс, — я и раньше догадывался… Немножко… Боре я не говорил. Но сегодня я уже точно понял — я не такой, как все ребята. Почему ты не мог сказать этому старику, кто я?

— Не хотел. Да и нельзя было.

— А мне тоже нельзя сказать?

— Тебе? — Алексей Палыч задумался. — Тебе, наверное, можно, ты уже взрослый. Только я боюсь, что если тебе рассказать, то… тебе легче не станет. Может даже стать тяжелее.

— Я хочу знать правду, — сказал Феликс. — Я вижу — тебе тоже плохо. Я уже знаю: если нельзя сказать правду, всегда плохо. Но я не понимаю, как может стать плохо от правды.

— Бывает правда, которую лучше не знать, — сказал Алексей Палыч. — Ладно, завтра я попробую тебе объяснить. Хотя я и сам не знаю, что будет завтра.

— Завтра… — усмехнулся Феликс. — Мне все время говорят: «завтра», «потом», «после». Иди, Палыч, отдыхай. Свет я зажигать не буду: я знаю, что ты меня прячешь.

Алексей Палыч вернулся домой поздно. Его не спросили, где он был, Анна Максимовна промолчала: с некоторых пор она вообще старалась поменьше спрашивать.

Алексей Палыч поставил будильник на семь, но будильник ему не потребовался: всю ночь он ворочался, думал, но, как можно догадаться, ничего не придумал.

Наступило утро тяжелого дня — понедельника.

Конец и начало.

— Нет, ты мне скажи: зачем ты туда полез?

— Сначала скажи: зачем ты ее каждый день красишь?

— Это совершенно не твое дело.

— Если твое не мое, то и мое не твое.

— Пока что отец — я. Мое дело — спрашивать, твое — отвечать. Если ты мне все расскажешь по-честному, то я, может быть, тебя прощу.

— Меня не за что прощать. Это тебя надо прощать. Тебя уже много раз прощали.

— Борька, как ты разговариваешь с отцом?!

Но Борис сейчас не боялся ни бога, ни черта. Не боялся он и отца. Он-то знал, что правда на его стороне.

— Я с тобой нормально разговариваю. Если по-честному, то виноват ты.

— Ты слышишь его? — обратился Арсений Петрович к жене. — Нет, я всегда говорил, что наша молодежь «дурно воспитана, она насмехается над начальством и нисколько не уважает стариков. Наши нынешние дети стали тиранами, они не встают, когда в комнату входит пожилой человек, перечат своим родителям. Попросту говоря, они очень плохие». [27] В этом месте автор впервые воспользовался своим правом на вымысел: он заставил Арсения Петровича произнести слова, сказанные древним философом примерно 2400 лет тому назад.

— Да, — согласилась мама Бориса. — «Эта молодежь растленна до глубины души. Молодые люди злокозненны и нерадивы. Никогда они не будут походить на молодежь былых времен. Молодое поколение сегодняшнего дня не сумеет сохранить нашу культуру». [28] В этом месте автор вторично воспользовался своим правом и заставил маму Бориса произнести текст, записанный примерно 4500 лет назад в древнем городе Вавилоне.